В то время она еще не знала о его посмертном плане. «Это я в твоем обличье буду ухаживать за собственной вдовой», – шепнул он Альфонсу.

Тело долго не остывало. Ощущая себя пустой, как выеденное яйцо, Камилла поволокла Зебру в свою спальню и уложила в еще не остывшую после нее постель, потом упала ему на грудь и уткнулась лицом в его шею. Покрывала поцелуями лицо, что есть силы растирала руки, лихорадочно боролась с могильным холодом, постепенно завладевавшим коченеющими руками и ногами. С губ ее срывались нежные слова, псалмы любви, импровизированная страстная Песнь Песней.

Боли Камилла пока что не ощущала. Рано. Но на ее мысли легким ветерком повеяло безумие. В окружающей темноте ветерок окреп, превратился в ветер, который повернул ее мысли к их последней ночи. Камилла скинула кофточку и приникла к бренной оболочке Гаспара. Полураздетая, жалась она к бездыханному телу, стараясь согреть принимавшую пергаментный оттенок кожу. Терла его руки, которые уже не погладят ее груди, не пройдутся вдоль бедер, вдыхала его еще живой запах, чтобы сохранить в памяти до той поры, когда она проснется вдовой…

Глаза Зебры закатились, тело остыло, Камилла оторвалась от своего возлюбленного и вышла из комнаты с сухими глазами; спустилась в сад и стала бродить по дорожкам. Бродила, пока не показалась луна; тогда она, по-прежнему без слез, зашла в Павильон любви и там уснула.

Проснулась около девяти, оттого что на лицо ее упал солнечный луч. Вокруг среди столярного инструмента валялись изобретения Зебры: машина для аплодисментов, курительная машина… останки эпохи, которая закончилась за одну ночь.

В своей спальне она увидела уже не Зебру. Лицо стало совершенно другим, неизвестно чьим, вообще не лицом живого человека, можно сказать, это было лицо небытия – спокойное, бесстрастное. Если можно представить себе море без волн – это уже не море. Так вот, Гаспара здесь не было. Он немыслим без движения.

Именно эта горькая мысль поразила Камиллу: непрестанное движение составляло личность Гаспара. Его внезапная неподвижность породила у нее острую боль, она почувствовала, что ее грубо и внезапно лишили жизненной силы. Гаспар уже не будет ежедневно пришпоривать ее.

Заливаясь слезами, Камилла вдруг заметила, что Зебра не в той одежде, в какой она его оставила ночью, на нем был свадебный костюм, хранившийся на чердаке. В оглушенном мозгу Камиллы молнией сверкнула мысль, что агония мужа была не чем иным, как инсценировкой, поставленной Гаспаром с целью взбодрить ее любовь к нему! Должно быть, он принял какое-то снадобье, которое понижает температуру тела, приглушает биение сердца, и все для того, чтобы ночью надеть свадебный костюм неизвестно для чего. Камилла вспомнила, что Шекспир заставил Джульетту принять подобный эликсир. В пьесе, как известно, это привело к трагической развязке; но Зебра, без всякого сомнения, не желал подобного печального исхода. Значит, его кровь согреется. Он проснется, обнимет ее и поцелует, шепнет на ухо, что это была лишь инсценировка.

Все еще пребывая в состоянии шока от такого открытия, Камилла утерла слезы с покрасневших глаз и потрясла Зебру, сначала легонько, потом изо всей силы.

– Да ну же, просыпайся! – властно приказала она.

Но Гаспар не спешил выйти из оцепенения. Руки оставались холодными, в лице – ни признака жизни. Камилла этого не заметила, вернее, не желала замечать, готовила в уме ругательства, которые обрушит на мужа, как только он пробудится от летаргического сна. Слыханное ли дело – проделывать такие штучки с женой! Уж на этот раз ему влетит по первое число. С дрожащими от ярости губами Камилла дожидалась пробуждения Зебры, чтобы высказать ему все, что положено, но вдруг услышала у себя за спиной тоненький голосок Наташи:

– Это я надела на него хороший костюм, чтобы он был покрасивее на панихиде.

Тут Камилла испытала, что значит потерять любимого человека во второй раз. Лицо ее угасло, из глаз полились слезы.

Наташа пришла сюда рано утром и по собственному почину решила поэлегантней обрядить отца. Она немало времени провела на кладбище и покойников не боялась.

При виде остывшего тела, принадлежавшего ее отцу, она с отчаянием подумала лишь об одном: а что теперь будет с мамой? Я должна ей помочь.

– Не смотри на него, это уже не он, – прошептала девочка.

А так как мать все равно не отрывала глаз от останков мужа, Наташа добавила в порыве сострадания:

– Ну хочешь, я надену на него его маску Микки-Мауса?

– …Микки-Мауса?.. – машинально повторила изумленная Камилла, давясь рыданиями.

В тот же день Камилла вызвала из Англии Тюльпана под каким-то надуманным предлогом. Телефон непригоден для подобных известий: этот аппарат передает только слова, но не взгляды.

Когда Тюльпан вошел в отчий дом, мать дожидалась его в прихожей. Все ее мысли отражались на лице, так что сын сразу понял, что Провидение взяло на себя труд лишить его юности. Мертвая тишина в доме говорила о том, что надо забыть про свои пятнадцать лет.

В чертах Тюльпана Камилла тотчас узнала Зебру: тот же смелый взгляд, та же непокорная манера держать голову. Оба всем своим видом выражали протест против наскоков судьбы. Камилла по-глупому посчитала сына сильным и надежным. Из глубины ее существа, из недр одиночества невольно вырвались слова:

– Ты теперь глава семьи.

Слова эти свинцовой тяжестью навалились на неокрепшие юношеские плечи и навсегда утихомирили еще жившего в нем мальчишку, так что Тюльпану предстояло разом носить траур и по отцу, и по собственному детству. Он улыбнулся матери, нежно поцеловал неизвестно откуда вынырнувшую Наташу и в эту минуту понял, что, если не будет бунтовать, жизнь его станет вереницей неудач. Ведь он совсем недавно заявил о своем твердом намерении стать президентом объединенной Европы и теперь, чтобы рассеять охватившую его грусть, отважился рассказать анекдот.

– А вы знаете историю про мальчика, потерявшего в толпе мать? Ищет он ее, ищет повсюду: на улице, в магазинах, не находит и наконец обращается к фараону: «Простите, мсье, вы не видели маму без меня?»

Наташу анекдот позабавил, Камилла осталась такой же озабоченной, а сам Тюльпан подумал: «Простите, мсье, вы не видели моего папу без меня?»

Боль нахлынет на него позже, когда он останется один. Оказавшись в своей комнате, он закрыл глаза и увидел всю необъятность навалившегося на него несчастья; но он старался удержаться на поверхности, разум подсказывал ему: «Вполне естественно, что отец умирает раньше сына… При нем я всегда оставался бы в тени, а теперь у меня есть шанс…» Во что только на заставишь себя верить, если хочешь выжить!

Панихида возвратила Камиллу в прошлое. В церкви она увидела знакомые лица, лица людей, так или иначе вошедших в ее замужнюю жизнь. Личный ветеринар Зебры Оноре Вертюшу с супругой. Пришла и Анна, из-за которой Камилла помучилась-таки ревностью, об руку с Грегуаром, который в этот день наплевал на приличия, всегда неукоснительно им соблюдаемые. Казалось, он при каждом вздохе захлебывается слезами. Камилла, стоя у колонны, увидела и сверкающего потной лысиной хозяина маленькой гостиницы, где она изменила мужу с ним самим. Неподалеку заметила делегацию учеников своего класса во главе с Хлыстом, строгим директором лицея имени Амбруаза Паре. Узнала Бенжамена, с которым так сладко мысленно предавалась любви. Он молился об усопшем, не подозревая, что наставлял ему рога в мыслях Камиллы.

В последнем ряду сидели, прижавшись друг к другу, Щелкунчики. Альфонс, возмущенный их появлением, шепнул Камилле, что эти подлюги наверняка пришли удостовериться в смерти Зебры. Она тогда подумала, что эта так называемая злокозненная чета, возможно, была таковой только в воображении Гаспара.

Для полноты картины не хватало только монаха, брата-привратника из обители Обиньи. Даже Мальбюз не счел за труд присоединиться к общей скорби. Толпа прихожан состояла вперемешку из землепашцев, богомолок да нищих обоего пола, все они пришли проводить ближнего в последний путь. Были здесь даже и верующие из соседних приходов, ну как они могли не прийти на похороны человека, который лет пятнадцать был притчей во языцех городка Санси. Местные землевладельцы явились почти все, в том числе несколько видных горожан и владельцев окрестных поместий. Господин мэр пыжился от распиравшей его республиканской гордости, выпячивал тощую грудь, украшенную перевязью народного избранника. Он без зазрения совести отпихнул древних старушонок, пытавшихся пристроиться в первом ряду, и уселся сам; убедившись, что хорошо виден всем, пролил несколько слезинок, как приличествовало случаю.