Молодой человек в бриджах, с оживленным открытым лицом, играл в гольф на поле, параллельном морскому берегу, где сумерки окрасили все в серый цвет. Играл он сам с собой и не гонял мяч зря, но отрабатывал приемы с какой-то тщательной яростью, словно аккуратный небольшой ураган. Он быстро выучивался многим играм, но ему хотелось учиться чуть быстрее, чем это возможно, и поэтому он был заведомо жертвой тех заманчивых предложений, которые обещают научить игре на скрипке за шесть уроков, французскому — заочно. Он дышал свежим воздухом столь обнадеживающих приглашений и приключений, а сейчас был личным секретарем у адмирала сэра Майкла Крэвина, владевшего большим домом и парком, чуть подальше от моря. Он был честолюбив и не собирался всю жизнь быть чьим-то секретарем, но он был разумен и знал, что лучший способ уйти из секретарей — стать секретарем хорошим. Он и стал им, научившись расправляться с кипами писем так же быстро и сосредоточенно, как с мячом. Сейчас он сражался с письмами один, на свою ответственность, — последние полгода адмирал был в плавании, и его ждали домой через несколько дней, а то и часов.

Гарольд Харкер бодро и скоро взошел на гребень между полем и морем и, глянув на берег, увидел нечто странное. Видел он нечетко, сумерки с каждой минутой сгущались под грозовыми тучами, но на секунду ему пригрезился сон из далекого прошлого или драма, разыгранная призраками другого века.

Закат догорал медными и золотыми полосами над последним кусочком моря, который казался скорее черным, чем синим. Но еще чернее на ярком сиянии заката, четкие, как силуэты в театре теней, прошествовали двое мужчин в треуголках, при шпагах, словно они только что сошли с деревянных кораблей Нельсона. Такая галлюцинация была бы неестественна для Харкера, будь он даже склонен к галлюцинациям. Он принадлежал к тому нетерпеливому и науколюбивому роду, которому легче вообразить летающий корабль из будущего, чем парусник из прошлого. Поэтому он пришел к вполне разумному выводу, что и футурист может верить своим глазам. Его иллюзия длилась лишь секунду. Со второго взгляда зрелище оказалось необычным, но вполне вероятным. От моря шли друг за другом, один — ярдов на пятнадцать позади другого, обычные современные офицеры флота, но в той почти экстравагантной форме, которую моряки надевают только в крайнем случае, скажем, когда их посетит особа королевской крови. У того, что шел впереди, видимо, не подозревая о том что кто-то шел сзади, Харкер сразу разглядел орлиный нос и острую бородку своего адмирала; человека позади он не знал. Зато он знал, почему они так одеты. Он знал, что, когда судно адмирала приходит в соседнюю гавань, его посещает высочайшая особа; это объясняло парадную форму. Но он знал и моряков, по крайней мере адмирала, и не мог понять, почему адмирал сошел на берег при всех регалиях, когда он мгновенно переоделся бы в штатское или хотя бы в обычную форму. Что-что, а это было бы не в его духе и надолго осталось одной из главных тайн нашей таинственной истории. Тогда же очертания фантастических мундиров на фоне обнаженных декораций — темного моря и песка — напоминали комическую оперу Гилберта и Салливена.

Второй человек был куда удивительнее, несмотря на аккуратный мундир лейтенанта; особенно необычно было его поведение. Он шел неровной, беспокойной походкой, то быстро, то медленно, словно не мог решиться, догонять ли ему адмирала. Адмирал был глуховат и не слышал шагов на мягком песке, но шаги эти, дойди они до ушей сыщика, породили бы сотню догадок, от хромоты до танца. Смуглое лицо было затемнено сумерками, глаза горели и сверкали, подчеркивая возбуждение. Раз он пустился бежать, но внезапно сник до небрежной медленной раскачки. Затем он сделал то, что, на взгляд Харкера, ни один офицер флота не сделал бы и в сумасшедшем доме. Он обнажил шпагу.

В этот высший момент удивительного видения обе фигуры исчезли за мысом, и воззрившийся на них секретарь заметил только, как смуглый незнакомец беззаботно срубил головку цветка. Видимо, он больше не пытался нагнать адмирала. Однако Харкер задумался и простоял там некоторое время, а уж потом озабоченно направился к дороге, проходившей мимо ворот усадьбы и длинным изгибом спускавшейся к морю.

По этой извилистой дороге и должен был прийти адмирал, если учесть, откуда он шел, и предположить, что он намерен прийти домой. Тропинка между морем и полем для гольфа поворачивала сразу за мысом и, став дорогой, возвращалась к Крэвен Хаузу. Поэтому секретарь с обычной своей порывистостью устремился к ней, чтобы встретить патрона, когда он пойдет к дому, но патрон к дому не шел. Еще удивительней было, что и секретарь не шел туда; во всяком случае, он задержался на много часов, породив в усадьбе недоумение и тревогу.

За колоннами и пальмами этой слишком роскошной виллы ожидание перерастало в волнение. Дворецкий Грайс, крупный желчный человек, необычайно молчаливый и с господами, и со слугами, выказывал некоторое беспокойство, расхаживая по главному залу и поглядывая в окно террасы на белую дорогу к морю. Мэрион, сестра и домоправительница адмирала, с таким же орлиным носом, но еще более высокомерным взглядом, была говорлива и остра на язык, а в волнении голос ее становился пронзительным, как у попугая. Дочь адмирала, Оливия, была смугла и мечтательна, обычно рассеянно молчала, а то и печалилась; и разговор без смущения вела ее тетя. Но племянница умела внезапно и очень мило смеяться.

— Не пойму, почему их до сих пор нет, — сказала старшая леди. — Почтальон видел, как адмирал шел с берега с этим ужасным Руком. И почему его зовут лейтенантом?

— Может быть, — печально предположила младшая, — потому, что он лейтенант…

— Не знаю, зачем адмирал его держит, — фыркнула тетка, словно речь шла о горничной. Она очень гордилась братом и всегда называла его «адмирал», но ее представления о флотской службе были не совсем четкими.

— Да, Роджер угрюм и необщителен, — отвечала Оливия, — но это не помешает ему стать хорошим моряком.

— Моряком! — воскликнула тетя, вновь поражая истинно попугаичьим тембром. — Я их представляю иначе. «Любила дева моряка», как пели в моей молодости. Подумать только! Ни веселья, ни удали, ничего. Он не поет, не танцует матросских танцев…

— Однако, — серьезно заметила племянница, — и сам адмирал танцует не так уж часто.

— Ах, ты знаешь, что я хочу сказать! — не унималась тетя. — В нем нет ни живости, ни бодрости. Да этот секретарь и то лучше.

Печальное лицо Оливии преобразил ее славный смех.

— Харкер уж точно станцевал бы для вас, — заметила она, — и сказал бы, что выучился по книге. Он вечно все учит… — Она внезапно смолкла и взглянула на поджатые тетины губы. — Не пойму, почему его нет, — добавила она.

— Я не о Харкере волнуюсь, — ответила тетя, встала и выглянула в окно.

Вечерний свет давно стал из желтого серым и теперь превращался в белый, по мере того как луна вставала над прибрежной равниной, где виднелись лишь искривленные деревья вокруг пруда да ниже, на горизонте, ветхая рыбачья таверна «Зеленый человек». Ни одной живой души не было ни на дороге, ни на равнине. Никто не видел ни человека в треуголке, который в начале вечера показался у моря, ни его еще более странного спутника. Никто не видел и секретаря, который видел их.

Только после полуночи секретарь ворвался в дом и поднял всех на ноги. Его призрачно-белое лицо казалось еще бледней, когда рядом стоял солидный инспектор полиции; но красное, грубое, равнодушное лицо больше походило на маску рока, чем бледное и перепуганное. Дамам сообщили со всей возможной осторожностью, что адмирала Крэвена случайно нашли в грязных водорослях и тине, в пруду, под деревьями, — он утонул.

Всякий, знакомый с Гарольдом Харкером, поймет, что, несмотря на волнение, к утру он приготовился стать как нельзя более полезным. Он зазвал для личной беседы инспектора, которого он встретил ночью на дороге у «Зеленого человека», и допрашивал его, как сам инспектор мог бы допрашивать мужлана. Но инспектор Бернс, человек основательный, был то ли слишком глуп, то ли слишком умен, чтобы обижаться по пустякам. Скоро оказалось, что он совсем не так глуп, как выглядит, ибо отвечал на пылкие расспросы медленно, но разумно и логично.