— А Гридю чего не будишь? — закричала Татьяна на невестку. — Буди!

Вета стащила с мужа тулуп:

— Вставай, айка, вставай!

— Уйди, говорю! — ругался Гридя. — Затрещину дам!

— Вставай, не ерепенься, — сказал ему Кондратий. — Днем выспишься.

Татьяна вывела всех из избы, сама поклонилась раннему солнышку и девок заставила кланяться. «Видело ль, солнышко, красну весну, встретило ль, ясное, ты свою сестру!» — причитала Татьяна.

Гридя тер рукавицей распухший нос и орал:

Солнце поднялось над лесом веселое, яркое. Поклонилась ему Татьяна в последний раз и ушла с девками в избу.

— А мы не так поем, — сказал Туанко. — Мы у бога Огня здоровья просим. Охота мне по-нашему спеть, большой отец!

— Пой, только я шапку надену. Холодно!

— Нельзя шапку надевать, большой отец.

Кондратий засмеялся.

— Беда мне с вами! Вон и Майта вышла. У нее, небось, тоже песня своя. Придется мне до вечера без шапки стоять, песни ваши слушать.

— Моя маленькая, большой отец.

Туанко запел по-своему, по-ултырски. Он просил теплое солнышко белую березу оживить. Люди напьются соку березового, заравы по-ихнему, и перестанут хворать, забудут зиму холодную.

— Вот какая наша песня, большой отец!

— Беги-ко в избу, песельник, согрейся. А я к Прохору зайду.

Майта увидела, что аасим к ним идет, убежала в баню.

Прохор сидел на лавке, у маленького волокового окна, шил кожаные олочи для молодой жены. Кондратий взял у него оштяцкие коты, повертел в руках.

— Малы будут.

— Не малы, тятя. Мерял я.

Кондратий отдал коты, вздохнул.

— Неладно у нас получается, Прохор. Я так и сяк думал: нельзя тебе в бане жить!

— Ничего, живем…

— У матери язык длинный. А сердце доброе. Дня ведь не пройдет, чтобы о вас не вспомнила. Переходите в избу да живите по-людски.

— По-нашему Майта плохо еще понимает. Да и боюсь я, обижать ее будут.

— Вроде в нашей семье такого нет. Вета живет и Туанко. Никто их не обижает!

— Да ты не казнись, тятя! Все наладится.

Майта сидела на мягких овчинах, у каменки, слушала их.

— Тоскуешь, поди? — спросил ее Кондратий.

Она улыбнулась.

— Не знаю, поймешь ли? Твой отец князь Юрган, друг мой. А ты дочь мне, как Устя наша.

Майта подошла к нему.

— Ты ёмас, аасим! Ёмас!

— Хвалит тебя Майта, — сказал Прохор. — Хороший, говорит.

Кондратий обнял тоненькую юрганку. Она засмеялась, сказала что-то по своему и убежала к каменке.

Прохор тоже засмеялся.

— Она говорит, тятя… Борода у тебя, как лес.

Кондратий погладил бороду и стал рассказывать, как лосей подкараулили в ольховнике и свалили все стадо, согнав с тропы в глубокий снег.

— Я себе годовалого взял. И с ним намаялись шибко. Снег глубокий, убродно. Еле дотащили с Гридей.

— Тэхом, Майта! Аасим говорит, ваши охотники стадо шоруев свалили.

Майта бросила на горячие угли кусок мяса. В бане запахло горелым.

— Радуется, — сказал Прохор.

— Всякому свои дороги! Голод у них. — Кондратий встал. — Пусть будет по-твоему, Прохор. Живите пока одни, до лета.

Майта качалась над каменкой, молилась, бога оштяцкого вспомнила, Нуми Торума.

Кондратий вышел из бани, постоял, поглядел на весеннее солнышко и зашагал к овину. Летось привез Гридя соху с кулиги без приюха, да так и бросил. Ругал его Кондратий, да что толку — приюх-то железный, из березы не вытешешь… Пока до овина шел, вспомнил, что семенное зерно перетряхивать надо, горит зерно. В прошлые годы выносили рожь из овина зорить на сретенье, а нынче запоздали. Раскрыл Кондратий настежь широкие овинные ворота, разбросил солому, раздвинул жерди. Пахнуло на него из ямы хлебным теплом. Спускаться хотел, да Устя полдничать его позвала.

И дни весной долгие, и работа мелкая, во дворе, по хозяйству, а с утра до позднего вечера вся семья на ногах. Отдохнуть некогда: то одно, то другое. Семенное зерно спасли, телята обезножили, видно, святой Касьян на них косо поглядел. Телят выходили, на лядину стали собираться — подсечный лес теребить, растаскивать.

Утром спустился Кондратий к речке, поглядеть — не снесло ли переходы? И не удержался, перешел речку.

Гомон стоял в лесу — звенели птицы, звенели ручьи. От земли бусый парок поднимался, пахло прелыми листьями и банным теплом. Сел Кондратий на валежину и как утонул… Звенит, качается над ним лес, желтоголовая птичка вертится на кусту, хвостиком трясет. Проглядел ты, старый, говорит она, в хлопотах да заботах красную весну…

— Чиирик! Чиирик!

Открыл Кондратий глаза, сполз с валежины, встал на колени, поклонился земле:

— С пробуждением, матушка! Тебе зеленеть, а нам радоваться!

Вечером рассказал он своим, как уснул в весеннем лесу и как приснилась ему птаха-вещунья.

— А мне коровы снятся, — сказал Гридя. — Диво! Ползают коровы по синему небу, как тараканы.

— Ох, Гридя, Гридя! — вздохнула Татьяна. — Одно сон, а другое девка-вешнянка. Погубить ведь она могла отца, закружить в лесу.

— Небось, не закружит! Не на таковских напала!

— Чего мелешь! Господи… Помню, мы на вырубках жили, с монастырскими закладниками. Пошел монастырский мужик весной в лес. День такой же стоял, теплый да ласковый. Ошалел мужик от весенней вони, от птичьего звона и дорогу запамятовал. Видит, девка на поляне стоит, косы зеленые чешет. Он к ней, хотел дорогу расспросить, а девка в птицу оборотилась и поет на березе, разливается…

Кондратий недослушал Татьянину сказку, уснул на лавке. Разбудил его ветер, пришлось вставать, закрывать дверь, опускать волока на окнах. Будет дуть теперь северян неделю, не меньше, ломать старые елки в лесу, гнуть к земле зеленеющую молодь. Которая осинка или березка устоит, не сломится, той долго жить. Ултыряне северян Войпелем зовут, богом считают.

Кондратий дождался утра и повел семью на лядину, подсечный лес ворошить.

Тропа не просохла, в низинах вода стояла выше колен. Прохор на руках Майту перетаскивал, как малого ребенка.

Гридя свою Вету тоже взял на закрошки, но посреди лывы остановился и заорал:

— Говори, будешь Войпелю-болвану молиться? Говори, а то брошу!

Туанко ругал Гридю, Устя смеялась.

Кондратий тоже с ними топтался.

— За уши его держи! Не вывернется, — учил Вету. Любил он на баловство молодых глядеть…

На лядине провозились до вечера. Девки слежавшиеся сучья ворошили и по полю растаскивали, а он с сыновьями ворочал суковатые елки, чтобы лучше сохли.

Домой пришли затемно.

Пока северный ветер по лугам, по полянам носился да в лесу разбойничал, Прохор с Гридей семенной ячмень сушили, а Кондратий бороны лыком перевязывал. В прошлом году на кулиге рассыпалась борона, все зубья выпали.

Как только северяк угомонился, Кондратий пошел на лядину. Сколько он на своем веку лесу попалил на подсеках! Тиуну княжескому не сосчитать. И всякий раз беспокоился, ходил по лядине, проверял — ровно ли лес лежит? Подсохли ли на корню несрубленные сосны? Да какой еще день будет! В безветренный да пасмурный лучше не начинать, огонь на краю лядины остановится. А в большой ветер опасно, огонь может с лядины на лес перекинуться — тогда беда! Лучше всего день ясный, солнечный, с ровным ветерком.

Обратно шел, все на небо поглядывал, даже шея заболела.

Пришел он домой, собрал всех в избу, перекрестился на Татьянины иконы и сказал:

— С утра завтра выходим! Помоги, господи!

Он послал Туанка в ултыр, а Прохора к князю Юргану. С Прохором ушла и Майта, навестить отца.

Кондратий спал плохо, за ночь раза три выходил из избы, глядел на темное, высокое небо, на редкие звезды. Они светили ровно, не дрожали. К доброй погоде…

Едва рассвело, он разбудил Гридю.

Они вывели из конюшни лошадей, заседлали, приторочили к седлам топоры и мешки с едой. Гридя сел верхом. Кондратий повел лошадь в поводу.