Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал его Прохору и сказал:

— Майта, дочка Юргана была.

Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца, ждал — все одно не удержится тятька, расскажет.

Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину, меч положил на колени.

— Посидим, Проша. Отдарил меня князь, как водится, по-соседски. Я, говорит князь, богу ултырян не молюсь, но сына своего грабить святилища соседей не пошлю. Я тоже Ивашку не посылал, думаю себе. Но молчу… Запомни мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить — не выживем! Лес задавит, голод убьет… А Майту я знаю, ветер девка и добрая, из юргановской породы.

Отец встал с осины, пошел в гору, к воротам. Прохор шел за ним и думал: не зря, видно, говорится, что дитятко криво, да родителям мило. Уж нашто Ивашка разбойник, сколь от него хлопот и горя натерпелись, а тятька жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то ушкуя на травинке.

Они долго стучали в закрытые ворота. Гридя не отзывался.

— Уснул, леший! Лезь, подсажу.

Прохор поглядел на бревенчатый заплот в две сажени, поставил кувшинчик в траву, поплевал на руки. Но лезть ему не пришлось. Гридя подошел, открыл ворота.

Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном:

— …красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на мхи, на болота…

— Устя где? — спросил Кондратий жену.

Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку.

— С Параськой она, — сказал Гридя. — Кожи они мнут на ручье, за конюшней.

Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил в кружку черный настой из весенней травы.

— Помоги, мать.

Она не стала расспрашивать — кто траву томил, видно, поумнела от горя, напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела.

Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:

— Не реви, бог милостлив! Встанет Ивашка на ноги…

Ночь выдалась ветреная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе, лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет. Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям. Еле утра дождался, встал на ноги раньше всех.

Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.

Прохор наклонился над ним — темно, лица не видать, но вроде ожил парень, бормочет… Напоил его Прохор, разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю, с юрганами мир — бояться нечего.

Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой. Тятька собирался с мережами на Юг-речку. Все равно косить-то еще рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.

Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал, что мережить с ним пойдет Гридя.

— А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она, думаю.

— Морды я поставил на плесе.

— Доглядим.

Небо серое, мягкое. Не поймешь — то ли утро, то ли дня середина. Стоит Прохор один посреди двора, думает — идти каменку заново класть или к засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська веревкой опоясалась, по пути веников наломают.

Устя из ворот — и за песню:

Слушает Прохор — баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да разве мать уломаешь… Нехристь, говорит, в избу не пущу оштяка поганого. И Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже? Люди, как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка…

Не заметил Прохор, как под гору спустился, как речку перешел. Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся — засека. Продрался он сквозь елушник, приволок на тропу сушину, посидел на ней и домой отправился, каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы князю Юргану дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу, ребят ростили… Вспомнил Прохор, и родную деревню и родную избу на крутом берегу Сухоны. За избой, на широкой лужайке, собирались девки по праздникам — хороводы водить, Ярилу краснолобого славить… Одна приглянулась ему, да увел их тятька.

Уходили из родной Устюжины ранней весной, в логах еще снег лежал, а пришли в пармские леса в конце лета, уж трава начала жухнуть. За неделю землянку вырыли, печку сложили, галешник был под рукой. Кое-как промаялись зиму: хлеб кончился в просинец-месяц, но мяса было вдосталь — сохатые в урочище зимовали. С весны до поздней осени, Прохор помнил, рубили лес. Двор обнесли крепким заплотом от воровских людей. Пять зим ютились в землянке, жили посреди темного леса, как медведи в берлоге. На шестую зиму перешли в избу, поставили добрую, из кондового леса на сухом мхе. А землянку баней стали звать…

Развалил каменку Прохор, сходил к речке за окатышами, две плахи приволок, поставил их на зольном полу ребром и начал класть. Сперва крупные голыши подбирал, потом помельче, окатыши сверху, для жару.

Темно стало в землянке. Спохватился Прохор, кинулся в избу за оштяцким кувшинчиком. Беда — уйдет юрганка, не дождется его…

Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились его сыновья. Он видел, как рождались и как умирали люди. У него сохла кожа, слабели руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин.

Но вчера старый Сюзь «потерял след». Вчера подошел к нему младший брат Пера.

Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у него ячмень-зерно, хотел засеять дальнюю кулигу.

— Я не пойду в ултыр Низя за девкой, — сказал Пера. — Вета моей женой будет, большой отец. Вета!

Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай отцов, нельзя брать жену в своем ултыре.

— Я знаю, — кричал Пера, — нельзя бить куницу в пору тепла, худой мех у нее. Я знаю, нельзя бить лосей в урочище Ворса морта весной. Они уйдут из нашего леса. Но я не знаю, большой отец, зачем мне покупать жену в ултыре Низя, а Вету продавать чужому охотнику!

Старый Сюзь замахнулся на него батогом. Пера ушел в дальний угол керки и стал ругать обычаи отцов. Его слушали сородичи, слушали женщины, слушали дети. Старый Сюзь не мог уснуть. Долгой и темной показалась ему летняя ночь. Раньше он не боялся смерти. Раньше он думал, что Пера станет хозяином ултыра. Но Йома отняла разум у брата. Кто будет разжигать живой огонь в каменном горе, платить дань князю Нижней земли, учить молодых? Скоро руки его устанут, он закроет глаза и вернется к предкам…

Утром он хотел еще поговорить с братом, но Пера ушел из ултыра, ночью ушел.

«Надо идти к великому каму», — решил старый Сюзь. Он снял со стены пестерь, набил его соболиными мехами и позвал жену.

Она подошла.

— Пусть мужчины идут на Шабирь-озеро, женщины в лес, — сказал он.

— И девок и парней пошлю, большой отец, — шептала беззубая Окинь. Ей жалко было меха. Но перечить хозяину ултыра она не смела.

Старый Сюзь ушел из дому вечером. Солнце садилось. В логах пахло сыростью.