Примо добрался до загривка, когда Уно показался из носовой пазухи. Они обнялись.

– Спокойной вахты, брат, – пожелал Уно. – Передай Птице, что я буду скучать по ней.

– Дракону, – поправил Примо.

Уно глядел на него в упор.

– Птице, – сказал он.

Примо помедлил. Кивнул.

– Я передам ей это.

Велик дворец халифа Алияра, истинно прекрасен.

Стоит он на вершине горы Ид, словно сияющая жемчужина в зеленой короне, которой венчают своих королев белокожие русалки, большегрудые, яркоглазые, одетые в радужное свечение.

Ид неприступна, по склонам не подняться, но если встать под горою, то можно разглядеть белые стены дворца, прекрасные башни с расписными куполами, высокие ворота в сине-золотой изразцовой плитке. На них львы охотятся за единорогами, драконы закрывают крыльями синее небо, герои скачут на оседланных тиграх или сливаются в страстной неге с золотокожими женщинами, а может, и не женщинами, поближе бы взглянуть, а никак нельзя.

В самой верхней комнате высокой башни на ложе мягкого серебра спит халиф Алияр – телом он силен и молод, ликом прекрасен, а про то, какие у него глаза, никто из живущих не ведает, потому что спит он от начала мира и, говорят, этот мир во сне и видит. А как проснется Алияр, так и исчезнет воздух, рассыплются города, разрушатся горы, уйдет вода из океанов и время прекратится.

А что тогда начнется – как знать.

Поэтому просто так во дворец халифа Алияра не войдешь, а уж если вошел – просто так не выйдешь…

Сонаи проснулась рано, до рассвета.

Долго лежала в темноте, перебирая в уме осколки своего сна, потом, вздохнув, убрала их глубже в память, где уже пылилось несколько десятков таких же. Она не могла вспомнить, снились ли ей эти сны до гибели Ваджарата.

Месяц назад с недоброго Внешнего моря накатилась страшная буря, подобных которой старики не помнили. Она бушевала пять дней, но уже к исходу третьего – когда в берег одна за другой ударили восемь волн высотой с гору Ид, а далеко в море рухнули утесы Зубы Джа, стоявшие от начала мира – тогда стало совершенно ясно, что те, кто вышел в море, домой не вернутся никогда.

От горя Сонаи слегла, ничего не ела, по нужде ползала на четвереньках – ноги не держали. Попив воды, опять падала в широкую низкую постель, гладила доски кровати, будто плечи мужа.

Ваджарат сбил кровать своими руками, срубив свое дерево.

Посмотрев новорожденному в глаза, родители выбирали ему саженец и зарывали под корни детский послед. Такие деревья росли быстрее обычных, а срубались в день свадьбы. Молодой жених делал из своего кровать, в которой родятся их дети, а из дерева своей невесты строгал стол, за которым семья будет пить и есть. Потом, в конце, кровать или стол ставились в основание погребального костра.

У Сонаи не было своего дерева. Младенцем ее нашли на берегу моря, там, куда прибой выносил водоросли, глубоководных медуз, а один раз – мертвую русалку с вытекшими глазами и костяным копьем под левой грудью, совсем небольшую, в два человеческих роста.

Крохотная голая девочка на горе разноцветных водорослей не плакала, смотрела вокруг бездумным младенческим взглядом. Из собравшейся толпы рыбаков к ней вышла недавно родившая Решми, подняла ее на руки и покачала. Девочка загулила и начала искать грудь.

Женщина поклонилась морю и унесла ребенка в свой дом.

Так и выросла в деревне Сонаи – без дерева и без корней. И новых деревьев посадить не довелось. Ваджарат очень ее любил, но за все эти годы никто не подсел к столу в доме с маленькой деревянной ложкой, не размазал по дереву жидкую кашу, не похлопал столешницу пухлой рукой. Сонаи и не помнила, почему так вышло – воспоминания у нее путались, наползали друг на друга, новое и старое перемешивалось в памяти.

Но помнила, как улыбался Ваджарат, сверкая темными глазами, когда резал из ветвей своего дерева три маленьких ложки. Ни одна не пригодилась.

А теперь у ее глаз уже морщинки залегли, сминая нежную бронзовую кожу, а Ваджарат не вернулся из моря, не вернется никогда, лег костями в тяжелый придонный ил, куда не доходит свет. В тишину, в темноту, в молчание.

загадка

Я видел свет и светом был, я думал, чувствовал, любил. Теперь глаза мои пусты, и надо мной поют киты.

отгадка

Пятьдесят шесть рыбаков, отправившихся промышлять икряную весеннюю макрель за день до бури. И Ваджарат.

Сонаи лежала, придумывала загадки про умерших, глотала слезы.

Хлопнула входная дверь, по полу зашуршали ноги, по стене – руки. Вошла мама, держась за стенку – в своем доме она управлялась не хуже зрячей, а у Сонаи так не могла.

– Все лежишь, дочка? Так, смотри, и самой помереть недолго.

Сонаи через силу поднялась, забрала у нее корзинку, поцеловала мамины руки, усадила ее за стол. Решми кивнула на корзинку – доставай и ешь! Сонаи послушно вытащила из корзины горшочек теплой каши, зеленые перья лука, два яблока.

– Спасибо, мама!

Есть совершенно не хотелось, но она хорошо знала женщину, которая ее вырастила, знала, чем кончится спор. А если так – зачем начинать? Сонаи взяла ложку, сняла с горшочка ткань, начала есть. Вкусно было, как в детстве. Она всхлипнула от благодарности.

– Опять тот сон снился? – спросила Решми, внимательно к ней прислушиваясь. Белесые глаза смотрели в никуда. – Что на этот раз запомнила?

– То же самое, – вздохнула Сонаи. – Темнота. Звезды. Тоска по Ваджарату, одиночество, страх. И голоса. Они говорят, повторяют мне, что я должна… – голос ее сорвался.

– Разбудить халифа Алияра, – продолжила за нее Решми. Она уже слышала про этот сон, про голоса, требовавшие невообразимого. – Муж тебя просил?

– Нет, – покачала головой Сонаи. – Я и во сне знала, что Ваджарат умер. Другие голоса говорили. И, казалось, я вот-вот вспомню, кто они… Откуда я взялась, – ее голос упал до шепота. – И что мне нужно сделать.

Мать покачала головой.

– Что тебе нужно сделать, они тебе говорят. Не говорят только, как…

Сонаи отставила кашу, поднялась, заварила две чашки душистого морского чая – водоросли тонко и аппетитно пахли. Поставила одну перед Решми, о вторую села греть руки.

– Никто не может войти во дворец, – сказала она. – Даже если бы я пошла… одним глазком… На гору Ид взобраться нельзя. Да и не стала бы я… Не до того мне… Но сегодня во сне голоса плакали, говорили, что времени остается все меньше…

– Принеси-ка, дочка, свои гадальные камни, – попросила Решми и Сонаи вздрогнула. Раньше она дня не проводила без россыпи камней, без игры, без попытки выудить из мира несколько смыслов и обещаний. Но уже больше месяца к ним не прикасалась – с самой бури.

Сонаи поднялась послушно, сняла со стены и подала матери мешочек, тканый из морских трав. Камни в нем она всю жизнь собирала, покупала, выменивала где могла. Тянули ее самоцветы, влекли, будто, трогая их, лаская пальцами, она каждый раз что-то важное о себе почти вспоминала, только не удержать было, как легкий цветочный запах, принесенный ветерком и тут же исчезающий.

Решми положила руки на мешок.

– Буду по одному доставать и класть перед тобой, – сказала она. – Ты мне говори, что за камень, а я тебе объяснять гадание буду.

Сонаи вдруг поняла, что на губах ее – слабая улыбка, первая за долгое время. Мама тоже любила играть в игры и дочь свою знала хорошо. Узловатые бронзовые пальцы нырнули в мешок, помедлили, выбрали камень.

– Агат, – сказала Сонаи. – Черный агат, редкий.

– Под правой башней дворца в основании горы Ид есть черная пещера, – сказала мать. – Если по ней пойти, то через две сотни шагов пол оборвется в глубокое подгорное озеро. Тени скользят в прозрачной воде, а в глубине дремлет неописуемый ужас Алияра, который трогать никак нельзя. Переплывешь озеро – увидишь большую трубу, ведущую во дворец…