Поминутно поправляя очки на переносице, Ренат читал:
– Ну и как же нам быть? – криво усмехнулся Матвей, пряча растерянность.
– Согласно моей гипотезе, – серьезно пояснял Ренат, – наиболее сильные эмоциональные всплески возникают на временных сломах, как я их условно определяю. Ну, например, пушкинское:
Это один из классических образцов лирической, то есть высокоэмоциональной поэзии, и одновременно – подтверждение моей гипотезы. Здесь в четырех строках – все три времени: прошлое, настоящее, будущее. Таких примеров у меня сотни, самых разных. Я разработал типологию временных отношений в лирике, систематизировал их. Эту гипотезу я почти доказал. Почти – работа еще не завершена. Но если докажу, то из нее произойдет другая гипотеза, которая, строго говоря, пока еще не гипотеза, а лишь догадка. А именно: эмоциональная жизнь человека невозможна без пересечения в ней трех временных координат. То есть человек без прошлого – лишен эмоций, без будущего – обращен лишь в прошлое, ущербен и, по сути дела, мертв. Ну а настоящее – это вообще условная точка пересечения прошлого и будущего. Я не могу назвать человеком того, кто живет лишь мигом настоящего, – это робот. Если сильно примитизировать, то в самых общих чертах именно такова суть моих поисков…
– Ты считаешь, что это большое открытие? – осторожно спрашивал Матвей.
– Во-первых, открытия пока вовсе нет, есть догадки, не больше… А что касается открытия… Скажи, ты помнишь из школы, что сделало человека человеком?
– Еще бы – труд сделал!
– Вот именно. А если когда-нибудь мое открытие состоится, то оно будет означать, что человека сделало человеком осознание фактора времени. А труд только вытесал из обезьян материал для человека.
– Ну, это ты, брат, загнул…
– На научном языке это звучит примерно так: «На мой взгляд, уважаемый коллега, ваша гипотеза нуждается в глубоко фундированных исследованиях», – смеялся Ренат. – Но только эта гипотеза выходит далеко за рамки литературы
– в психологию, философию. Правда, литература тем и хороша, что выводит на самый широкий круг гносеологических проблем…
– Чего?
– Проблем познания. Но это все впереди, пока я за философию всерьез не брался, пока – вот, конкретика, – и он обеими руками хлопал по стопкам книг. – А вообще-то мне хочется верить, что все мы – дети времени, что от него зависит вся наша эмоциональная жизнь, жизнь души. Но это я только с тобой так распускаюсь, а в другое время не позволяю себе увлекаться далекой перспективой. Иначе – прости-прощай, моя научная объективность и добросовестность!
Не раз и не два «пытал» Матвей Рената и все примерял его мысли к своей потаенной работе, все старался понять, как же изменится человек, когда откроется ему будущее.
И однажды намекнул, в общих чертах рассказал о том, чем занят дни напролет на чердаке. Но Ренат отреагировал странновато. «Что же, – сказал он, – это дело интересное. Желаю удачи». И перевел разговор на другую тему…
– …Ты мой бирюк, – шептала Мила и водила пальчиком по его бороде. – Раз, два, три…
– Что ты считаешь?
– Седые волосы…
– Я уже старый.
– Только семь. Не старый.
– Я уже прожил одну жизнь, а теперь живу вторую. Я старше всех абхазских долгожителей.
– Наоборот, ты еще совсем маленький малыш в этой второй жизни. И у тебя есть детские тайны, как у малыша…
– Не надо, Мила.
– Но ведь я все равно узнаю, чем ты там занят на чердаке целыми днями.
– Узнаешь, если сделаю…
– Что?
– Самогонный аппарат, – засмеялся Матвей.
– Ты смеешься, потому что считаешь меня дурочкой. Сам не хочешь сказать, но я все равно догадалась…
– О! Я, кажется, снова слышу знаменитую колдунью!
– Смейся, смейся… Ты хочешь узнать будущее.
– Ты… ты… – опешил Матвей. – Как ты догадалась?
Теперь засмеялась Мила.
– Вот так-то, таинственный бирюк! Колдовство!
– Нет, правда, откуда?
– Ты не знаешь, что ты говоришь по ночам?
– Неужели? – искренне удивился Матвей.
– Мне это приятно, – опять засмеялась Мила. – Это значит, что ты никогда не жил ни с кем… долго.
– И что ж я говорю?
– У тебя есть любимая фраза: «Мы должны знать будущее», – я ее раз пять уже слышала. А иногда ты говоришь жалобно: «Слепые мы, слепые, как так можно!» – и будто всхлипываешь. Или вдруг заскрипишь зубами страшно и как крикнешь: «Ты покажешь будущее, покажешь!» Я сначала даже пугалась, а теперь привыкла. Я тебя вот так поглажу – и ты сразу успокаиваешься и спишь. Посапываешь как малыш…
– Да, в разведку меня посылать нельзя, – улыбнулся Матвей смущенно.
– Я и не пущу тебя ни в какую разведку, выдумал! А еще… Обещай, что не будешь сердиться! Ну!
Матвей молчал.
– Ну, обещай, а то не скажу!
– Обещаю.
– Один раз я решила попробовать… Я слышала, что если человек говорит во сне, то в это время надо взять его за мизинец и задавать любые вопросы – он ответит честно… Я так и сделала однажды… Я тебе только три вопроса задала.
– Какие? – спросил Матвей недовольно.
– Ну, не сердись, пожалуйста, Матвей! Я спросила, правда ли, что ты хочешь сделать что-то такое, чтобы угадывать будущее. И ты сказал: «Да». Но это был второй вопрос, а сперва я спросила… Не сердись! Я спросила, любишь ли ты меня. И знаешь, что ты ответил?
– «Да», что же еще…
– Нет! Ты ответил: «Очень!»
– Это я могу и наяву сказать…
– Ну а мне хотелось, чтобы совсем-совсем-совсем правду…
– Правдолюбка, – улыбнулся Матвей и чмокнул ее в щеку. – А третий вопрос?
– Понимаешь, Матвей, ты во сне иногда говоришь о каком-то Единороге… Я не понимаю что… И я спросила: «Кто такой Единорог?» Но ты ничего не ответил. Я снова спросила, и ты забормотал что-то про чуму, войну, время… Я не поняла. Кто это – Единорог?
– Да никто, – равнодушно сказал Матвей. – Просто сказку, наверное, вспомнил. Я в детстве сказки любил, мифы… Спи, колдунья.
– Не могу…
– А что случилось?
– Знаешь, мне и хорошо, и тревожно. Хорошо, потому что люблю тебя, а тревожно – не понимаю почему… Как будто что-то на нас надвигается… Я чувствую: вон с той стороны, из-за леса. Как будто там что-то собралось, скопилось и медленно-медленно ползет к нам через лес… Страшно.
– Не бойся, ведь я с тобой, – сказал он неуверенно.
– У тебя бывает так – когда и хорошо, и страшно?
Он не ответил.
Еще бы не знать ему этого! Он испугался, как точно высказала Мила то же, что чувствовал он, и поразился этому совпадению, и сразу же понял, что не совпадение тут, а родство, единство, а значит – соединение судеб. И это, именно это, а не взвесь тревоги и счастья всерьез испугало его. Ведь он снова, как в летные годы, не мог, не имел права соединять свой путь с душой другого человека. Он бросил свою судьбу против неведомых, угрюмых сил и сам, только сам должен был выиграть или проиграть. А проигравший мог быть смят, растоптан, безвозвратно изувечен и выброшен вон из мира, который останется тогда несправедливым, немилосердным.
И никого не должно быть рядом, никто не должен быть вместе с ним сокрушен смертельным ударом.
Но вот – не вышло. Не сумел. И теперь отвечает за Милу. Но нечем ему ответить, выбора нет. И остается идти тем же путем навстречу неизвестности и уповать на свои силы, на удачу, на благое предназначение, может быть, дарованное ему судьбой.
А Мила подсказала точно – именно там, куда уходит солнце, копилась и зрела угроза. Он не боялся, а только знал, что это близится схватка. Потому что одновременно, днями напролет работая над машиной, чувствовал приближение последней спайки, последнего туго закрученного винта. Техника и вправду не подводила. И по мере долгой работы росла его любовь к Машине, и все ясней и ясней ощущал он, что Машина отечает такой же любовью.
