– Нет, пожалуй. Сейчас моя жизнь тянется как тянучка – длинная, скучная, тягомотная, вся одинаковая…

– О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт-пауза. А потом снова дни понесутся, не успеете оглянуться – двадцать первый век… Да, кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень легкая…

– Бога ради! Для вас, Ядвига Витольдовна, я все, что могу, хоть трудное, хоть легкое…

– Очень легкое, – с улыбкой продолжила старуха. – Покажите мне вашу Машину.

– Машину? – удивился Матвей.

– Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.

– Я, собственно… пожалуйста, – он опешил и не сумел сразу отказать.

– Только она на чердаке, туда лестница крутая, вам не трудно подняться будет?

– Почему же? Я еще вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой, не падаю, – с толикой гордости ответила Ядвига.

– Идемте, – покорился Матвей.

– …Так вот она какая, – старуха осторожно потрогала панель Машины.

– Довольно простая, как телевизор… Я думала, она намного больше…

– Увы, – развел руками Матвей.

– Вот что – я хочу попробовать! Сюда садиться? – старуха решительно указала на кресло.

– Нет, нет, нельзя! – всполошился Матвей и загородил кресло руками.

– Отчего же, уважаемый Матвей? Мне-то что угрожает? Неужели вы думаете, что я расстроюсь, если увижу это черное пятно? Я давно готова умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра. Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу еще 17 лет? Мне будет 94 – ведь так бывает. Тогда я буду жить сейчас немного по-другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без собаки, потому что они, бедные, так привязываются к хозяевам, а потом совсем не могут без них жить… Ну дайте, дайте, – Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.

«А ведь правда, – подумал Матвей. – Ей-то действительно ничего не грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного: может быть, и десять лет проживет, а то и шестнадцать…»

Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и включил Машину. Стал считать код.

– Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите – вам 77 лет? Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.

– Это абсолютная истина. Мне 77 лет и три месяца.

Он нажал «Пуск», раздалось гудение, и на экране стали медленно проступать черты лица старухи.

– Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь, даже жечь немного будет…

– Я весьма терпелива, – гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с детским восторгом: – О, смотрите, это же я! Честное слово, я!

– Да, это вы, – горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.

– А почему нечетко видно? – требовательно спросила старуха.

– Ну, это же не кино, – усмехнулся Матвей.

– Жаль, – вздохнула она.

Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.

– Ну а дальше? – попросила Ядвига Витольдовна.

– Кто ее знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня…

И только он сказал это, лицо на экране свернулось, смялось, будто в комок, потом комок уменьшился до точки и пропал. Экран затянуло, как туманом, ровным серым цветом. Потом на сером замаячили неясные тени… «Ну, вот и пятно собирается, – подумал Матвей. – Работает, гадина».

Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три лица. У Матвея по коже, от висков к ногам, волнами, одна за другой, побежали мурашки.

Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым, даже немного надменным лицом и веселыми глазами смотрела с экрана. Она слегка улыбалась, ветер развевал ее пышные светлые волосы, на них держалась маленькая шляпка с лентами, падавшими на белое платье. Женщина сидела на каком-то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети – темноволосая девочка лет восьми с робкой улыбкой на умном личике и русый мальчик лет пяти в белом костюмчике. Он поднял лицо на женщину и смотрел с обожанием, держа ее за руку.

– Боже! Янек! Басенька! – закричала старуха и протянула к ним сухие руки. – Дети, мои дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это я в тридцать лет!

Внезапно, как будто камера отъехала от людей на экране, стало видно, где они. Ядвига с детьми сидела в открытой коляске, катившей по широкой улице мимо парка.

– Это Аллеи Уяздовски! Это Лазенки! – закричала старуха. – Это Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!

Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.

– Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! – Ядвига плакала и смеялась.

И тогда они услышали голос мальчика, заговорившего по-русски:

– Мама, а когда я вырасту взрослый, можно я каждый день на лошадке буду кататься?

– Можно, милый, – ответила мама.

– Мама, а когда я вырасту взрослый?

– Вот пройдет время, а потом еще немного времени, а потом еще чуть-чуть, и однажды настанет день, когда…

И тут коляска выкатилась с экрана, но сразу появилась вновь: Ядвига и Матвей слышали, как удаляется она под цокот копыт, видели вьющиеся волосы женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.

– Боже, какое счастье, какое счастье! – плакала старуха, не отрывая глаз от экрана. – Я увижу моих детей, я их снова обниму!

Матвей сжал руки в кулаки, отчаянно напрягся, чтобы вновь почувствовать свою упрямую, жесткую силу: предвестие звука коснулось его. Он понял, что сейчас услышит знакомые грузные шаги.

А Ядвига Витольдовна смеялась сквозь слезы и все вглядывалась в почти неразличимую, укатившую вдаль коляску, в которой вели разговор мать и сын.

«Пора! – молил Матвей. – Пора! Иди же, иди, я вызываю тебя! Слышишь?! Иди!»