У калитки она сталкивается с Гюставом, который шествует с мотыгой на плече, насвистывая сквозь два еще уцелевших во рту передних зуба, а в щель между ними тянется длинная ниточка слюны, желтая от табака, который он жует.

— Ты что, за лопатой идешь? — спрашивает он.

— Да.

— Подождать тебя?

— Не надо, у меня еще дело есть. Я потом к тебе приду.

Она сказала неправду, просто у нее возникла одна мысль, вернее, позыв, и не дает покоя, как это бывает с ней иногда. Она ищет взглядом Фернана. Во дворе его не видно. Где же он? Может, в шорном сарае? Нет, наверно, в хлеву. А нынче утром ей нужен Фернан, не то работа у нее не будет спориться, она это хорошо знает. Долгие, долгие зимние ночи. Разомлеешь, лежа в постели, и потянет к Фернану. Она входит в хлев.

В высоко прорезанные, годами не мытые, загрязнившиеся оконца чуть пробивается тусклый, рассеянный свет. Тут стоят три коровы, они шумно перетирают корм своими желтыми зубами. Адель любит коров и охотно стала бы ходить за ними, не будь на ферме батрака для этого дела. Впрочем, когда коровы телятся, то, хоть Фернану и вполне доверяют (уж сколько лет он служит на «Краю света»), Адель, не забывая, что он все же только батрак, сама наблюдает за их кормлением. Когда телятам исполняется две недели, они поят их не только чистым, снятым молоком, но еще добавляют в него мучнистый прикорм: шестьдесят граммов манки, картофельной муки, рисовых отрубей, если удается их купить, — и ей даже не нужно взвешивать прикорм. Она следит также за тем, чтобы телятам спаивали достаточное количество болтушки, и в два с половиной месяца доводит ее до пятнадцати, а то и до восемнадцати литров. А в четыре месяца, когда их уже кормят реже и постепенно отучают от молока, она сама крошит им морковь, сама приготовляет для них капустные листья, запаривает сено, отруби, жмых. Да, любит Адель коров, узнает по зубам их возраст: раз уже есть два постоянных зуба — скотинке два года, четыре зуба — три года, восемь постоянных зубов — пять лет; она знает также, что, если сосчитать число рубчиков на рогах коровы и прибавить к нему два, наверняка угадаешь, сколько ей лет. Если корова совсем уж мало дает молока и годится только на мясо, ее откармливают на убой; тогда Адель с любовью следит за откормом, словно и не отправят корову на бойню, заботливо ощупывает ее и определяет ее упитанность по более или менее заметным валикам, выступающим под кожей от скопления сала, по складкам жира на шее, на холке, на грудине; ей известно, что «хочешь мяса — корми скотину вдосталь», что при откорме «хозяйский глаз — алмаз, чужой — стеклышко», что «последний фунт самый тяжелый». Право, в пословицах целая наука.

Адель нравилось бывать в хлеву, где царил и жил Фернан, где батрак спал в последнем от двери стойле, в котором устроил себе мягкую постель из сухих листьев; так приятно ее обволакивало тепло этого ложа и, конечно, возбуждало присутствие мужчины, поэтому она и уступила домогательствам Фернана; впрочем, вряд ли здесь подходит слово «уступила» — она и сама так же хотела его, как он, возможно, загорелся желанием в тот, уже далекий день, когда она доила здесь коров, а Фернан подошел к ней. Связь их тянулась уже несколько лет. Мать и отец закрывали на это глаза. Адель была нужна на ферме, а если хочешь, чтобы девки не бежали из дому, пусть их вольничают, пока это не влечет за собой неприятных последствий. Старшая дочь, Фанни, уехала — сначала в Шартр, а потом в Париж, занялась там торговлей, но это не беда, ее даже и не удерживали, — от Фанни в хозяйстве не было проку. Адель — другое дело, вон она какая, крепкая, сильная, выносливая, любит землю, любит нивы, любит скотину, все знает и умеет, — расстаться с нею было невозможно. Вначале, когда Мари и Фирмен поняли, они все-таки тревожились, но очень скоро все стало на свое место, и они перестали и говорить об этом. Впрочем, Мари стирала все белье в доме, в том числе и белье дочери, а следовательно, всегда знала, как у нее обстоят дела, и знала, что беспокоиться нечего.

— Фернан?

— Я здесь.

Он занят был чем-то в глубине хлева, и она его не видела.

— К тебе можно?

Он знал, что означает этот вопрос, и ответил:

— Если хочешь.

Адель подошла к последнему стойлу, где Фернан сидел на своей подстилке и чинил порвавшийся ремень. Она села рядом, он и не подумал прерывать работу. Адель не приласкалась к нему, только сказала.

— Охота мне.

Фернан не ответил, даже не поднял головы. Подтянул иглу с суровой ниткой, и когда нужно было обрезать нитку, он взял в рот сшитые края ремня и стиснул их зубами так сильно, что даже в полумраке видно было, как на его худых щеках выпятились желваки.

— Ты слышал? — спросила Адель.

— Да, — ответил он без всякого выражения.

— Ну и что ж ты?

— Да ничего.

Он расправил шов, пригладил его рукояткой шила.

— Значит, как же? — спросила она.

Их отношения всегда были крайне просты. Они сводились к желанию. Летом встречались реже — слишком много было работы, и притом тяжелой. Но случались неожиданные вспышки, сходились где-нибудь на гумне, в риге, один раз даже в свинарнике. Однако обычно свидания происходили здесь, где никто не мог их видеть и где они успели бы оправить одежду, если бы кто-нибудь вошел; впрочем, в хлев никто не заглядывал, кроме старика Гюстава, являвшегося в определенные часы «посмотреть, как там скотина», и Фирмена, приходившего только по вечерам. В иные годы Мари ни разу тут не бывала, что касается Альбера или Мориса, они показывались в хлеву только в тех случаях, когда им нужно было помочь Фернану в какой-нибудь работе.

— Да вот не знаю, — ответил Фернан на вопрос, который задала Адель.

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю, хочу я или нет.

Адель едва не задохнулась от возмущения. Впервые Фернан говорил с ней так.

— Ты не хочешь? — удивленно спросила она.

— Больше не хочу, — подтвердил он.

— Почему?

— Я пораздумал.

— Долго же ты думал, — заметила она. — Целых четыре года мы хороводимся.

— Вот именно.

— По-твоему, это плохо?

— Нет.

— Но тебе уже разонравилось?

— Я этого не говорю.

— Так в чем же дело?

— Не хочу, чтобы так вот было.

— А как же тебе надо?

— Чтобы ты была моей.

— Но я же твоя и есть. Только твоя. Я тебя не обманываю. Кроме тебя, нет у меня парней, — простодушно ответила она.

— Да не в том дело.

— Чего же ты хочешь?

— Пожениться нам надо, — ответил он.

Адель ушам своим не верила. Пожениться? Зачем? Она не видела в этом никакой необходимости. Фернан — это Фернан, и больше ничего. Он ей доставляет удовольствие, а она ему, ну и хватит. К чему жениться-то? Да если она выйдет когда-нибудь замуж, то уж, конечно, не за батрака какого-нибудь. Выберет красивого парня, а не такого тощего да невзрачного, как Фернан, хоть он, надо сказать, и не ударит в грязь лицом: хороший петух жиром не обрастает. Или уж вышла бы за крепкого хозяина, и тогда не посмотрела бы на его годы, пусть даже был бы он толстопузый бородач лет за пятьдесят, лишь бы богатый, но ведь этого не будет — никуда она из дому не пойдет, родилась на «Краю света» и проживет тут до конца своих дней; это «ее земля», а прежде была отцовской; братья никогда не выгонят ее, она очень нужна в хозяйстве.

— Ты что, с ума сошел? — сказала она Фернану.

— Нет, нисколько, — упрямо ответил он.

— Поди-ка поговори с отцом, он тебе покажет!

— А я не буду с ним говорить, — ты сама поговоришь.

— Я?

— Ну да, если хочешь, чтобы мы поладили.

— Да ты кто здесь? — возмутилась Адель. — Простой батрак.

— Если выйдешь за меня, кое-кем другим стану.

— Ах, вот как! — воскликнула Адель.

— Да уж так, — отозвался он.

— Отец как узнает, что ты задумал, сразу же выгонит тебя.

— Может, и выгонит. Но уж тогда ему не найти работника, он это и сам говорит, — кроме меня, никто не пойдет на такое место. А если я уйду, у тебя никого не будет. Да все равно и сейчас не будет, пока дела не сладим, — добавил он.