Она, разумеется, хотела сказать «наши ближние». А он ее «ближних» и знать не желал. Да и вообще «других», ну их к дьяволу, даже этого мальчишку Гюстава, которого он любил, которого настроили против него, так что дурачок уже не желает называть его «дядя Альбер», а на тракторе своем восседает так важно, будто он хозяин надо всей равниной, сам господь-бог, собственной особой. Да сколько ни важничай, а все равно в мокрых штанишках ходил.

— Наплевать мне на твоего господа-бога! — крикнул он.

Жильберта перекрестилась… один раз, второй и третий.

Широко раскрыв глаза, она с ужасом глядела на святотатца, она задыхалась, а ему было смешно.

— Опомнись, Альбер. Разве можно так кощунство вать. Что бы я делать стала без его, господней милости? А с тобой бы что стало? Право, и ты и все вы, Женеты, словно обрекли себя геенне огненной и от бога отступились…

Альбер вздрогнул, ему вспомнились слова о жатве дьявола.

— Но, по счастью, я в бога верю, Альбер, и молюсь за тебя… По заветам божьим я делаю то, чего ты никогда не сделаешь… Не хочу я, чтобы в будущей жизни душа моя в ад пошла, и о спасении твоей души я тоже радею… Да… да… я сделаю то, что надо… я отдам… я пожертвую… хочешь ты или не хочешь, а я спасу тебя… Ты, мой муж перед богом, и хотя бы ради этого!..

Он уже притих, взял себя в руки.

— А, делай что хочешь… Мне все равно…

— Не вечно тебе будет все равно… По счастью, хочешь не хочешь, а я добьюсь своего… Чего бы это ни стоило мне… да и тебе тоже.

Альбер не понимал, что она имеет в виду, да, впрочем, и не старался понять. С ума сошла баба, ударило ей ханжество в голову. И, пожав плечами, он сплюнул на пол:

— Ну тебя… Делай что хочешь!

— Так и будет. Помни, если господь-бог посылает людям достаток, то вроде как бы взаймы его дает им.

— Да ладно уж… Ладно, — устало сказал Альбер.

— И должны они возвратить долг свой.

— Ну, и отдавай, голубушка.

— И отдам.

— Только свое собственное отдавай, моего не тронь.

— Я на чужое не делаю добрые дела.

— И правильно поступаешь, а то, пожалуй, не выйдет у тебя.

— Господу богу и страждущим… отдам все, что я должна им отдать… ради себя… для спасения души.

Альбер перестал слушать и уже не слышал ее бормотанья. Эта женщина, его жена, которой он больше не касался, женщина бездетная, уподобилась старым девам, и он вдруг почувствовал злобу против нее, почувствовал злобу и против всего мира. Стоило ли добиваться всех этих благ, чтобы очутиться в таком вот положении! Люди завидовали ему, и он хотел вызывать у них зависть, а между тем силы у него слабеют, гаснут желания, и он сам завидует Альсиду: ведь у этого Альсида была и все еще есть Люсьенна, а кроме нее, два сына. И при этой мысли у Альбера желчь разлилась, стало горько во рту. Умерла Адель. И вот сейчас у него такое чувство, что он как будто избавился от нее. А когда же он избавится от Жильберты? Когда же он избавится от самого себя?

Он налил еще водки в стакан, выпил ее залпом. Все стало смутным — и вокруг него, и в душе, глаза остекленели, словно смерть, унесшая Адель, подбиралась теперь и к нему. Он выпил еще стакан, и это доконало его. Спотыкаясь, он потащился в спальню. Жильберта, бросившись на колени, молилась в углу большой комнаты. Он не заметил ее и кое-как добрался до постели, даже не затворил за собой дверь. Упав поперек широкого ложа, он застыл недвижно, как лежала Адель, когда ее сразил апоплексический удар, но он еще не умер, его постигла иная смерть. А сейчас он сразу уснул.

Когда пришла Жильберта, чтобы лечь спать, она только оттолкнула его, с отвращением касаясь пьяного, храпевшего мужа. Он ничего не чувствовал и проспал до утра. Проснувшись, как всегда, на рассвете, он, как обычно, принялся за свою повседневную работу.

Все вновь стало на свое место, по крайней мере так казалось. От бурой земли к бурому небу опять поднимались последние столбы дыма осенних костров, и он, расплываясь, все затушевывал, все делал однообразным, подготовлял к наступлению зимы, когда в тусклом дневном свете есть что-то замогильное. В «Белом бугре» возобновилась прежняя жизнь, нарушенная смертью Адель, хотя отсутствие покойной очень чувствовалось — ведь пришлось нанять не только одного, а двух работников, чтобы ее как-нибудь заменить, но все же работы на ферме шли своим чередом, правда, сообразно времени года, шли они в замедленном темпе.

Некоторое время не было никаких событий. Прошел почти уже год, ритм жизни соответствовал поздней осени и началу зимы, и вот однажды, когда еще не наступили сумерки, такие унылые в ноябре, Альбер, вернувшись с поля, вошел во двор и увидел там незнакомую женщину. Дома был только работник, и он не предложил посетительнице войти в комнаты, где никого в этот час не было, даже Леона находилась на огороде, срубала там ножом последние кочаны капусты. Альбер сразу увидел, что незнакомка городская жительница: очень уж крикливо одета и сильно накрашена, для деревни это не пристало. Он подошел.

— Вам кого? — неприветливо спросил он.

— Дядя Альбер, не узнаешь меня?

Оказалось, приехала Мирей, дочь лавочницы Фанни. Зачем она пожаловала? Но Мирей, не дожидаясь расспросов, объяснила:

— Я приехала поездом… вышла на станции Вов… Хотелось тебя повидать.

— Меня?

Сколько уж лет он не видел племянницу. Ее мать, не желая, чтобы малютка связывала ей руки, когда у нее так много работы (Фанни открывала тогда первые свои лавочки в Париже), привезла своего младенца в Монтенвиль и отдала его кормилице Нанет Фансон. Женеты время от времени навещали ее. Альбер был в то время еще юношей, заботился о девочке главным образом старик Фирмен, бабушка же не уделяла ей особого внимания. Надо сказать, что Мирей походила тогда на тощего, заморенного котенка. Альберу вспомнилось, что она едва не умерла от колик в желудке. А потом в один прекрасный день приехала Фанни Арманьяк (Фанни вышла в Париже замуж за бухгалтера, носившего эту фамилию), пожелавшая поглядеть на свою дочку. Она увезла ее с собой, и с тех пор девочку больше не видели в Босе.

Но все знали, что с ней сталось. Дочка Фанни не пошла по следам матери, которая так успешно занималась коммерческими делами в Париже, что ее справедливо считали богатой женщиной: Фанни действительно нажила состояние, организуя небольшие лавочки, которые затем перепродавала, проявляя в своей деятельности удивительную оборотистость, унаследованную неизвестно от кого. Нет, Мирей (ну, уж имя дала ей мать, совсем непривычное для жителей Босы, как будто Фанни Женет хотела совсем порвать с родным краем) пожелала пойти в актрисы, кончила консерваторию, играла время от времени на сцене, без особого успеха, хотя кое-кто и говорил, что у нее есть талант. Талант! Что это могло значить для Альбера и для всех, живших на «Краю света», а теперь для обитателей «Белого бугра»?

Мирей вошла впереди Альбера в большую комнату, достала из сумочки синюю коробочку сигарет.

— Хочешь, дядя?

— Нет, не курю, — ответил он, оттолкнув руку, протягивавшую ему коробочку.

Мирей, не смутившись, зажгла сигарету и принялась курить, как мужчина, одну сигарету за другой. Да еще сказала:

— У тебя нет выпить чего-нибудь? Ужасно пить хочется. Я из Бова пришла пешком.

— Есть игристый напиток, не хочешь ли? — предложил он. Он сам делал этот игристый напиток, прекрасно утоляющий жажду, особенно летом. Но Мирей засмеялась:

— Нет, чего-нибудь крепкого, чтобы подбодриться… ну хоть домашней настойки, например…

Подумайте, она и курит и пьет! Альбер принес бутылку настойки, налил Мирей и налил себе — воспользовался случаем.

— Так что ж ты от меня хочешь? — спросил он.

— Давно тебя не видела. Повидаться хотела.

— Для того и приехала?

— А что ж? Мы ведь с тобой близкая родня. Как поживает тетушка?

— Хорошо, — ответил Альбер. — Она в церкви.

— Но ведь сегодня не воскресный день.