— Обуан уже ушел?

Хозяин подтвердил это и уже собрался было спуститься в погреб, где его ждала работа; он и не подумал подать что-нибудь посетителю, так как Гюстав, не желая тратить деньги, никогда ничего не заказывал, если приходил один, и Максим был изумлен, когда на полдороге старик остановил его и потребовал:

— Подай-ка мне бутылочку белого.

Оставшись один, Гюстав, потягивая вино маленькими глотками, вспоминал свои обиды, а главное, старался придумать, как бы насолить своим домашним, которых он называл «они», и тут вдруг вошла Сова с пустой литровой бутылкой в руке — она всегда покупала вино у Максима.

Старик был знаком с Совой, ему известна была ее история: как она осталась одинокой и стала весьма доступной женщиной, но об этом он сначала и не подумал, им владела другая мысль — может быть, Сова сдает комнаты и согласится приютить его на время болезни Альбера; тогда ему, Гюставу Тубону, не придется ночевать в коровнике, словно какому-нибудь батраку. Ну уж нет, в коровнике он спать не желает.

— Максим в подвале. Сейчас вылезет.

— А вы, господин Тубон, покутить вздумали? — сказала Сова, указывая на его бутылку.

— Скоро уж помирать, так надо полакомиться перед смертью, — ответил он, посмеиваясь в седые усы, кое-как прикрывавшие отсутствие у него зубов.

Сова направилась к спуску в подвал — Максим оставил трап приоткрытым. Гюстав остановил ее:

— Да погоди, успеешь. Выпей пока что со мной.

— Не откажусь, — сказала Сова, — но в бутылке-то у вас уже пусто, господин Тубон.

— А мы полную возьмем, — ответил Гюстав и, поглядев на шеренгу бутылок, выстроенных для продажи за стойкой, протянул руку и взял одну поллитровку.

— Пользуйся, я нынче добрый, угощу тебя.

Они чокнулись, выпили и повели разговор.

— Не хочу я нынче дома ночевать. Обидели меня мои родственники, злыдни этакие. А куда мне деваться?

— Пойдемте ко мне, — сказала Сова.

Они уже допивали третью поллитровку, когда Максим вылез из подвала, где он почал бочку вина. Сова подала ему литровую бутылку, он налил в нее дешевого красного вина. Гюстав заплатил за все. Этого с ним не случалось с тех пор, как… Да нет, по правде сказать, — этого с ним еще никогда не случалось.

— А где ты живешь? — спросил Гюстав, когда они вышли из кафе.

Он, в общем-то, знал, в Монтенвиле была одна-единственная улица, но в каком именно доме проживает Сова, он не мог знать, — оставшись в одиночестве, Сова переменила квартиру.

— Да в самом конце поселка, у выезда в сторону Вильнева.

— А у тебя найдется место для меня?

— Как не найтись? Найдется. Вы, видать, не скупой, отчего же вас не уважить?

— Погоди. Ты, голубушка, не думай, что я богатый, ферма-то у нас с Женетом пополам.

— Да разве я что говорю? Вы меня угостили и еще за мой литр заплатили, должна же я чувствовать. Верно? Разве я какая неблагодарная? Вам услуга нужна, вот я и хочу услужить вам.

Они дошли до конца поселка. Сова отворила дверь своего дома, маленькой, жалкой лачуги, без мансарды. Там была только одна комната, только одна кровать.

— Где же ты меня устроишь в этой кроличьей клетке?

— А уж это как вам будет угодно.

— Да ведь кровать-то одна.

— Ну и что? Места в постели хватит и на двоих.

— Слушай, если ты кое-чего ждешь от меня, так это напрасно: мне семьдесят два года, и про такие дела я уж и думать позабыл.

— Да я вовсе не для того! — ответила Сова. — И вообще посмотрим.

Ночью он проснулся в теплой постели, помолодевший от близости женщины.

— Ишь ты! Да я еще молодец! — сказал он.

В самом деле, это так и было, к великому его удивлению и гордости. На следующий день он опять пришел, принес с собой «деньжат» (у него были сбережения), и начал с тех пор награждать ее.

— На-ка, бери! Тут за все про все, — сказал он, — и, знаешь, мне у тебя нравится. У нас мальчишка болен, его уложили в мою постель. А ведь я такой же хозяин на ферме, как и мой шурин. Не хочу я ночевать в хлеву вместе со скотиной!

— Тем более что там у тебя сладенького не будет, а здесь — оно под рукой. Неужели тебе семьдесят два года?

— Да.

— Вот уж не сказала бы!

Такое замечание польстило старику. Ведь он совсем не думал «об этом» и сам изумлялся, что оказался в постели настоящим мужчиной. Быть может, тут помогли годы воздержания после смерти жены, родной сестры Фирмена Женета, долгие годы, когда для него имела значение только земля, столь суровая, неблагодарная земля, которая порою говорит «да», но гораздо чаще — «нет», которую ты будто схватил и держишь в своих руках, а она не дается, и обязательно ускользнет из-под твоей власти, если ты не ухватишься за нее изо всех сил, не обломаешь в схватке с нею все ногти.

И теперь, когда Альбер выздоровел, когда Гюставу снова постелили постель в большой комнате, старик, к великому удивлению Фирмена, Мари и младших Женетов, не пожелал там спать. На следующее утро он ответил Фирмену на его расспросы:

— Я тебе не обязан отчет давать. Я не маленький.

Фирмен пожал плечами. В конце концов пусть старик с ума сходит. Хочет умереть — дело его. На «Краю света» оплакивать его не станут. И Фирмен вспомнил, как в дни его молодости доктор Луво говорил: «Всякий раз как старик сходится с женщиной, он сам роет себе могилу».

И все пошло так же, как прежде, по крайней мере внешне. Чуть рассветало, Гюстав приходил на ферму, принимался за дело, был такой же, как всегда, пожалуй, даже немного бодрее, если приглядеться. А вот что будет весной и летом, в страдную пору? Ну, там видно будет, — если понадобится, можно навести порядок. Но Мари говорила, что до того времени у Гюстава пройдет блажь: ему ведь семьдесят два года, и вряд ли он пристает к Сове. Эта связь, о которой уже все знали, казалась просто смешной, и никак нельзя было принять всерьез предупреждение Обуана, однажды сказавшего Фирмену:

— Ты, брат, гляди хорошенько, как бы эта баба не заарканила его.

— А чего бояться? — совершенно искрение ответил Фирмен. — Хоть старик и принялся дурить, но землю-то он ни за что не тронет.

Он был прав и вместе с тем глубоко ошибался, ибо не мог подозревать, что произойдет, даже не мог и представить себе, что это возможно.

А в это же самое время Адель пыталась, но не могла наладить прежние отношения с Фернаном. Он упрямился и стоял на своем.

— Что зря трепаться? — говорил он. — Ты знаешь, чего я хочу, а я знаю, чего ты хочешь: вот давай по честному и поладим.

— Фернан! Ну, хоть один раз!

Она больше не могла терпеть. Ее жгло желание. Фернан это знал и чувствовал, что это для него единственное средство добиться своей цели. Ему известны были аппетиты Адель. Однако он не догадывался, что она предпочла бы отказаться от него, отказаться от «всякого баловства», чем допустить, чтобы он вошел в семью и получил право на половину ее доли в участке земли. Она готова была отдать ее в пользу одного из братьев для того, чтобы не дробить владение, но сделать это для Фернана, для чужака, для человека, который был ей нужен только «для баловства», как он говорил! Нет, об этом не могло быть и речи. Как-то раз она это сказала ему. Он изумился.

— Да неужели ты больше не хочешь? Быть того не может!

— А вот может. Лучше уж всю жизнь без этого обходиться. Да когда начнется молотьба, на молотилках парни работают… Любого выбирай.

— Один раз в год. На два дня, не больше…

— Остальное время буду о другом думать.

— Да ты не можешь.

— Мое слово твердо.

— Ну, как хочешь.

— Да уж я решила. Или давай по-старому, или я все скажу отцу. Даю тебе неделю сроку.

— А я тебе говорю: тогда я лучше уйду.

— Думаешь, на другой ферме подцепишь такую дурочку, чтобы она за тебя замуж пошла?

— Может, и подцеплю. Отчего не попробовать?

— Помни, даю тебе неделю сроку, — повторила она и вышла из хлева, оставив Фернана в одиночестве.

Прошла неделя, ничего не изменилось, но вот однажды вечером Гюстав, проработав весь день «с этими, с Женетами», возвращался домой вместе с Фирменом; как обычно, они молча шагали рядом по дороге, и вдруг старик заявил: