Это следование вековым общинным традициям заставляет иногда предполагать, что в своих общинах крестьяне жили в полном отрыве, в изоляции от городского, быстро развивавшегося мира. Но как далеко такое представление от действительности! Русские мужики куда в большей мере, чем европейские фермеры и бауэры, постоянно появлялись в городах, где устраивались сезонными работниками – на стройки, фабрики, в торговлю, плотничали и т.д. В северных же районах России, где сельское хозяйство не могло прокормить работников, почти все крестьянские хозяйства подрабатывали, как тогда говорили, «на стороне», то есть преимущественно в городах: там они добывали в среднем 44 процента своих доходов. Но даже в степных, плодородных районах три четверти хозяйств подрабатывало аналогичным образом, хотя здесь эти занятия приносили только 12 процентов общего дохода.
Вот несколько примеров. В 1912 году в 90 процентов всех крестьянских дворов Московской губернии кто-то в семье занимался несельскохозяйственным трудом «на стороне». Другой пример. В конце первого десятилетия 20-го века треть коммерческих и промышленных предприятий Москвы принадлежала членам крестьянского сословия, причем крестьяне составляли самый высокий процент среди владельцев торговых и промышленных предприятий (правда, если исключить из этого расчета текстильные фабрики)[3].
Тем не менее, социальный антагонизм в стране нарастал. Во-первых, экономическое давление на крестьян действительно был огромным, а во-вторых, почти все крестьяне в силу давнего внутреннего убеждения считали помещиков врагами, а их землю – по праву своей незаконно отобранной собственностью.
Существовало много форм традиционного крестьянского протеста: вырубка леса, незаконный выпас скота, кража сена и зерна с помещичьих полей, разбой, поджоги, отказы от выплаты арендной платы, иногда даже открытый захват и засев помещичьей земли. В 1902 году на Украине, в Харьковской и Полтавской губерниях, прошли очень серьезные беспорядки, в которых участвовало примерно 160 сел. В течение нескольких дней нападениям подверглись приблизительно 80 помещичьих имений. А в 1905–1906 гг. уже по всей России прокатилась волна мужицких бунтов.
Все политические движения в России согласны были в одном: положение в сельском хозяйстве опасно и оно может быть спасено только путем усовершенствования методов труда. Основная проблема формулировалась тогда так: если и в дальнейшем будут использоваться устаревшие методы земледелия, то площадь обрабатываемой земли постепенно окажется недостаточной для того, чтобы прокормить растущее население, и эта взрывоопасная ситуация со временем будет все усугубляться. Если анализировать эту идею объективно, то легко можно убедиться, что собственно самой-то земли было в России достаточно – необходимо было изменить не землеустройство, а организацию сельского хозяйства. Ему насущно был необходим технический прогресс. Поэтому к концу 19-го века в русском обществе возник, по словам Эстер Кингстон-Манн, настоящий культ сельскохозяйственной модернизации, «оправдывавший любые меры, которые могли способствовать „упразднению“ крестьянства до того, как это произойдет под воздействием „истории“ или законов экономического развития»[4]. Многие, кстати сказать, сами собой напрашивавшиеся предположения потом отнюдь не подтвердились. Например, будто бы общинные земли дают меньше сельскохозяйственной продукции, чем необщинные; или – что то же самое – будто бы община есть вид организации хозяйства более отсталый, чем частное хозяйство; или будто бы зато в общине царит что-то напоминающее экономическое равенство ее членов и т.д.[5]. Во всяком случае, все это не выглядело верным для эпохи 1880-х гг. Что касается практической модернизации сельского производства, то спрос крестьян на новые плуги превышал предложение[6], но даже в 1917 году только в половине крестьянских хозяйств пользовались железным плугом. Жали серпами, молотили цепами. И даже в 1920-е гг. урожай пшеницы на гектар еще составлял примерно 7–10 центнеров, что лишь незначительно превышало урожай в английских поместьях 14-го века[7].
Если попытаться найти общий пункт для всех планов аграрной модернизации России в те времена, то он будет сводиться к следующему: трехпольная система севооборотов стала нерентабельной и уже несовместима с современными методами ведения хозяйства.
Консервативно настроенные специалисты отсюда делали вывод, что следует предоставить право самым предприимчивым из крестьян выходить из общины. При этом выделенный им надел будет состоять не из полосок на трех полях, а станет сплошным полем, и таким образом в России постепенно возникнет нечто вроде сословия западных фермеров, имеющих и стимулы, и возможности для улучшения своего участка и повышения его продуктивности.
Революция 1905 года благоприятно сказалась на судьбе крестьянства. Крестьяне были окончательно уравнены в юридических правах с остальными подданными царя, что нашло выражение в получении ими внутренних паспортов. Было резко увеличено финансирование Крестьянского банка, и это позволило ему выдавать ссуды крестьянам в размере до 90 процентов и более от сумм, необходимых для покупки земли. Наконец, в январе 1906 года премьер-министр C.Витте добился правительственного постановления о разделении общин на частные хозяйства. Этот план стал осуществляться уже при сменившем Витте новом премьере Столыпине, которому поэтому и приписывается самое авторство. Намерение Столыпина, в его собственной интерпретации, сводилось к тому, чтобы правительство сделало ставку «не на нищих и пьяниц, а на крепкого собственника, который призван сыграть роль в перестройке нашего царства на основах сильного монархического начала».
Даже Ленин характеризовал эти планы Столыпина как «прогрессивные в научно-экономическом смысле»[8].
Столыпинская программа была законодательно оформлена указами от 9 ноября 1906 года, 4 июня 1910 года и 29 мая 1911 года. В соответствии с ними любой крестьянин имел право требовать юридического оформления документов на владение землей, занятой его хозяйством. Это, конечно, не сразу привело к соединению «полосок» крестьянина в единый участок, считавшийся его, крестьянским, частным владением: полагают, что к 1917 году три четверти наследственных земель все еще разделялись на полосы. Но тем не менее, реальное слияние полосок в единый участок все же разрешалось и даже предусматривалось механизмом закона, и оно уже начало осуществляться в значительных масштабах.
Задача превращения средневековой системы землепользования в современное индивидуальное земледелие справедливо считается трудной до невозможности. В 1905 году девять с половиной миллионов крестьянских дворов состояло в общинах, а 2,8 миллиона владели землей на правах наследственной частной собственности. В 1916 году еще около двух с половиной миллионов дворов вышло из общин[9]. Следовательно, к 1917 году все российские 13–14 миллионов крестьянских наделов, по-видимому, можно было примерно разделить на такие категории:
5 миллионов оставались во владении на основе «передела»;
1,3 миллиона формально находились в частном владении, но фактически принадлежали общине;
1,7 миллиона – в переходном от общины к частному владению состоянии;
4,3 миллиона являлись частной собственностью владельцев, но все еще были разделены на полоски;
