Впечатление от предолимпийской Германии, которую мы видели в те дни, когда совершали объезд фабрик, летных полей, музеев и школ, пролилось бальзамом на наши израненные души. Верный своему слову, канцлер Гитлер держал прессу в загоне; мы могли расслабиться и смотреть, слушать и не бояться, что каждое наше слово будет неправильно истолковано или использовано против нас. У жителей Германии, не имевших почти ничего, в отличие от нас, иностранцев, была цель; депрессия не разрушила их гражданственности, как было в других странах. Мы не видели ни одной очереди за хлебом или в бесплатную столовую. Никаких протестов, никаких рабочих, бродящих по улицам с плакатами, никаких кричащих заголовков, ниспровергающих то одну политическую партию, то другую. Никаких заколоченных витрин магазинов, никаких ферм с объявлениями о продаже на воротах, никаких детей, играющих на улицах палками и камнями, потому что ничего другого у них не имелось.
Люди, с которыми мы встречались, просто светились здоровьем: розовые щеки, белые зубы, сияющие волосы. Очаровательные маленькие девочки в широких юбках в сборку, довольные матроны с малышами на руках. Гитлерюгенд – юноши в коричневой форме – патрулировали улицы, как благовоспитанные бойскауты, подбирая разбросанный мусор, поднося старикам корзинки с продуктами. Я посещала детские сады – киндергартенс, где малыши вскидывали руки в приветствии и пели песни, прославляющие канцлера Гитлера.
– Герр Гитлер любит детей, – объяснила мне одна учительница, – здоровые дети – это наше будущее. Он поощряет людей с чистой расой заводить семьи.
– С чистой расой?
– Тех, у кого здоровая генетика. Кто имеет генетическое превосходство.
Я кивнула и вспомнила, как однажды Чарльз упомянул о том, что у наших детей безупречное происхождение. Но что значит «генетическое превосходство»? У меня имелись кое-какие подозрения на этот счет, и я уже собиралась задать несколько вопросов, но была быстро увлечена к машине и увезена на ланч в пивной ресторан.
Чарльз и я в течение дня редко бывали вместе; он посещал военные и самолетостроительные заводы, я – школы и музеи. Но по ночам с нами происходило то, чего не случалось уже очень долгое время.
Страсть. Наша страсть вновь разгорелась в Германии. Чарльз был оживлен, лучился надеждой и оптимизмом, чего я не наблюдала у него с 1932 года. Тогда путешествия, работа, переезд в Европу – казалось, ничто не удовлетворяло его. Теперь все было иначе. Опять он едва мог дождаться, пока я вечером сброшу шелковые чулки и лифчик. Жаждущими руками, голодными губами он наполнял меня до краев своими надеждами и оптимизмом. Наши тела пульсировали и трепетали, как от электрического разряда. В его руках я была легкой, бесплотной, как струйка дыма, которую могли удержать только они.
– Нам надо переехать сюда, – сказал Чарльз вечером накануне отъезда, – и жить здесь – возможно, не в Берлине, но где-нибудь в Германии. В Мюнхене, может быть. Говорят, там красивее и есть горы.
– Правда? – Я поднялась на локте.
Мы лежали в кровати среди смятых простыней.
– Энн, сейчас в Европе нет никакой другой страны, которая может сравниться с Германией. Гитлер ведет свою страну в новую эпоху! Сравни ее с Англией. Англией с ее древней империей и устаревшей авиацией! Сейчас всё зависит от авиации, и Германия, без сомнения, в этом лидер. Не думаю, что Гитлер замышляет войну. На самом деле я искренне верю, что это не так. Это страна с развитыми технологиями, не только с идеологией. Идеология – что она может значить, если не подкреплена современной техникой? Здесь – прорыв в будущее.
– Здесь нас оставили бы в покое, – пробормотала я, блаженно вспоминая свободу последних дней, когда не надо было постоянно бояться фотографов, поджидающих, когда я совершу какую-нибудь неловкость или – боже упаси! – что-нибудь вполне ординарное, но под снимком можно сделать смешную подпись. Я не могла представить, чтобы здесь за мной кто-нибудь гнался по улице. Я даже могла позволить себе на ночь оставить своего ребенка в кроватке в комнате с открытыми окнами, чтобы он мог дышать свежим ночным воздухом, – подумай об этом, Чарльз! Уверена, что мы могли бы иметь прекрасный маленький домик прямо в центре города, и не пришлось бы переезжать на отдаленный остров или изолированную ферму. Я могла бы ходить в театр! В оперу! За покупками!
Произнеся вслух эти слова, я поняла, как сильно скучала все время по этим простым вещам – занятиям по истории искусства и культуры, общению с людьми. Как будто нам перестали давать какое-то усыпляющее и отупляющее лекарство. Мне безумно хотелось всего того, чего я раньше была лишена. Все любимые, глупые, дорогие сердцу вещи, которые другие делали, даже не задумываясь о них. Зайти в магазин без предварительных звонков и вынужденного проникновения через черный ход после закрытия магазина. Отправиться в театр, не изменяя внешнего вида. Встречаться с друзьями в ресторанах. Вывезти своего ребенка в коляске на улицу и смотреть, как он играет с другими детьми в парке.
– И никто не будет нас беспокоить: канцлер Гитлер позаботится об этом, – продолжала я, – представляешь, как хорошо иметь официального политика, который нас защищает! Но, Чарльз, это очень серьезное решение – мы ведь и языка-то не знаем. Мы здесь вообще ничего не видели – только то, что разрешил канцлер.
Даже в состоянии возбуждения я не могла отделаться от чувства, которое преследовало меня всю эту неделю – подозрения, что Германию показывают нам, как одну из маленьких деревень, которые мы видели во время нашего полета в Южную Америку, в Анды. В один туманный день вы можете ходить по красивым, вполне обычным улицам и совсем не видеть гор, но все же вы знаете, что они окружают вас со всех сторон – там, за серым туманом. Здесь меня не оставляло такое же чувство – что имеется что-то скрытое, что-то тайное, причем совсем рядом.
– Я тоже так думаю, – проговорил он, откидываясь на подушки.
Его грудь была худой, но мускулистой, на нем до сих пор не было ни унции жира, спустя десять лет после перелета через Атлантику. Он явно был уже не мальчик, хотя иногда ему в голову приходили совершенно мальчишеские идеи – я знала эту его черту, но никогда не показывала виду. Его представление о мире было более упрощенным, чем мое, и это настораживало и его, и меня. Он всегда видел самые короткие, самые простые пути к решению любой проблемы и бывал удивлен, если у кого-то имелось другое мнение. Например, у политиков. У него не хватало терпения на замысловатые пути компромиссов, когда одним фактам придается значение, а другие просто отбрасываются. Для Чарльза Линдберга существовало только черное и белое, правильное и неправильное, плохое и хорошее.
– Но мы ведь находимся здесь, Энн, – проговорил он, подняв глаза к потолку, покрытому позолоченными панелями, – и видим все собственными глазами. Меня раздражает, что газеты в Америке и Англии изображают Гитлера клоуном и фигляром. Несомненно, это еврейское влияние. Они ненавидят его за Нюрнбергские законы. Мне тоже хочется, чтобы Гитлер не был столь резок, но я понимаю его логику, потому что она работает. Германия – удивительная страна, сильная, прогрессивная. Гитлер просто знает, что лучше для его страны, и имеет смелость это делать. В отличие от других так называемых лидеров.
– Ты говоришь как прирожденный политик, – поддразнила его я, положив голову ему на грудь, – настоящий государственный деятель.
– Раньше я никогда не хотел быть в их шкуре, но, как сказал Трумэн, времена меняются. Возьмем войну в Испании – это воздушная война, первая настоящая война в воздухе. Страны с мощными военно-воздушными силами, такие, как Германия или Соединенные Штаты, должны быть очень осторожны, чтобы предотвратить потери среди мирного населения. Возможно, я смогу убедить их в этом. На самом деле Германия не является нашим врагом; северные народы не должны воевать друг против друга. Азиатские страны, такие как Советский Союз, – вот реальные враги, а не Гитлер. Но Чемберлен и Рузвельт этого не понимают. Они выступают против Гитлера под давлением евреев, которые раздувают опасность ситуации. И это может стать их трагической ошибкой.
