Граф вернулся на веранду — я услышала, как заскрипело под его тяжестью кресло, когда он снова уселся в него.

— Итак, Персиваль, — сказал он, — что вы получите в случае смерти леди Глайд?

— Если у нее не будет детей…

— А возможно, что они будут?

— Нет, это совершенно исключено.

— Итак?

— Ну что ж, тогда я получу ее двадцать тысяч.

— Наличными?

— Наличными.

Они снова замолчали. Как только их голоса замерли, черная тень мадам Фоско снова показалась за шторами. На этот раз, вместо того чтобы пройти, она застыла на месте. Я увидела, как ее пальцы медленно ухватились за штору и приподняли ее. За окном показалось смутное очертание лица графини, она смотрела вдаль поверх меня. Затаив дыхание, я замерла на месте, закутанная с головы до ног в мой черный плащ. Дождь, быстро промочивший меня насквозь, стекал по стеклу и мешал ей видеть. Я услышала, как она сказала вполголоса: «Опять дождь!» — и опустила штору. Я с облегчением вздохнула.

Разговор внизу продолжался. На этот раз первым заговорил граф:

— Персиваль, вы любите вашу жену?

— Фоско! Это нескромный вопрос.

— Я откровенный человек и повторяю его.

— Какого черта вы так уставились на меня?

— Вы не хотите отвечать мне? Ну, скажем, ваша жена умрет этим летом…

— Прекратите это, Фоско!

— Скажем, ваша жена умрет…

— Прекратите, я вам говорю!

— В таком случае, вы выиграете двадцать тысяч и проиграете…

— Проиграю возможность получать три тысячи в год.

— Отдаленную возможность, Персиваль, всего только отдаленную возможность. А вам нужны деньги сейчас, немедленно. В вашем положении выигрыш верен, проигрыш сомнителен.

— Говорите о себе, не только обо мне. Кое-что из нужной мне суммы я занял когда-то для вас. Что касается выигрыша, то смерть моей жены означает десять тысяч фунтов в кармане вашей жены. Как вы ни сообразительны, вы сейчас, по-видимому, очень удобно позабыли о наследстве мадам Фоско! Не смотрите на меня так! Я не желаю этого! От этих ваших взглядов и вопросов у меня мурашки по телу пошли, клянусь всеми святыми!

— По телу? Разве «тело» по-английски «совесть»? Я говорю о смерти вашей жены, как говорил бы об одной из возможностей. А почему бы нет? Почтенные юристы, царапающие каракулями ваши завещания, говорят о смерти прямо в лицо своим клиентам. Разве от юристов у вас тоже бегают мурашки по телу? Нет? Так почему же от моих слов? Сегодня ночью я просто занимаюсь выяснением ваших дел, я хочу безошибочно знать их. Обрисую вам положение, в котором вы находитесь: если ваша жена будет жива, вы оплатите векселя ее подписью под документом. Если она умрет, вы оплатите векселя ее смертью.

Когда он проговорил эти слова, свет в комнате мадам Фоско погас. Весь второй этаж дома погрузился в темноту.

— Разговоры! Разговоры! — проворчал сэр Персиваль. — Послушать вас, так можно подумать, что подпись моей жены уже стоит под документом.

— Вы передали дела в мои руки, — отпарировал граф, — у меня впереди около двух месяцев, чтобы обернуться. Не будем больше говорить об этом, прошу вас. Когда истечет срок векселей, вы сами убедитесь, что стоят мои разговоры! А теперь, Персиваль, покончив на сегодня с житейскими мелочами, я могу выслушать вас, если вам хочется посоветоваться со мной об этой второй трудности, которая примешалась к нашим небольшим затруднениям и из-за которой вы настолько изменились к худшему, что я с трудом узнаю вас. Говорите, друг мой, и простите, если я снова оскорблю ваш изощренный национальный вкус, намешав себе водички с сахаром.

— Хорошо сказать «говорите»! — возразил сэр Персиваль гораздо более спокойным и вежливым тоном, чем раньше. — Я просто не знаю, с чего начать.

— Помочь вам? — предложил граф. — Хотите, я назову эту вашу трудность? Что, если я окрещу ее «Анной Катерик»?

— Послушайте, Фоско, мы с вами давно знаем друг друга, и если вы помогали мне в кое-каких передрягах, то и я, в свою очередь, делал все, что мог, и выручал вас деньгами. Мы сделали друг другу много дружеских одолжений, как водится между мужчинами. Но мы кое-что скрывали один от другого, не так ли?

— Это у вас были секреты от меня, Персиваль. У вас в Блекуотер-Парке есть какой-то скелет в шкафу,10 который чуть-чуть высунулся из него в последние дни и стал заметен и другим, помимо вас.

— Что ж, предположим. Если это вас не касается, зачем любопытствовать по этому поводу, правда?

— Разве похоже на то, что я любопытствую?

— Да, похоже.

— Вот как! Значит, на моем лице написана правда? Какой огромный запас прекрасных душевных качеств заложен в человеке, который, достигнув моего возраста, еще не потерял способности отражать на своем лице свои подлинные чувства! Да ну же, Глайд, будем чистосердечны и откровенны друг с другом. Ваш секрет сам меня нашел, не я его искал. Предположим, я любопытствую. Раз и навсегда: угодно ли вам, чтобы я, как старый ваш друг, уважал ваш секрет и предоставил вам хранить его?

— Да, именно этого я и хочу.

— Тогда я перестаю интересоваться им. С этой самой минуты мое любопытство умерло.

— В самом деле?

— Почему вы в этом сомневаетесь?

— Мне немножко знакомы ваши окольные пути, Фоско, и я не уверен, что вы не постараетесь все-таки докопаться до него.

Вдруг кресло внизу заскрипело снова, и я почувствовала, как подо мной дрогнула колонна, поддерживающая крышу веранды. Граф вскочил на ноги и от негодования ударил по колонне кулаком.

— Персиваль! Персиваль! — вскричал он с жаром. — Неужели вы так плохо меня знаете? Неужели до сих пор меня не поняли? По характеру я принадлежу к благороднейшему античному миру! Я способен на самые высокие подвиги, когда мне представляется случай совершать их. Все несчастье моей жизни заключается в том, что подобных случаев было так мало! Дружба священна для меня! Разве я виноват, что ваш скелет сам приоткрыл дверцу вашего шкафа и попался мне на глаза? Почему я признался в своем любопытстве? Чтобы усовершенствовать собственную выдержку и самообладание, вы, жалкий, поверхностный, ненаблюдательный англичанин! Я мог бы вытянуть из вас ваш секрет, мне бы это ничего не стоило, вы сами это знаете! Но вы воззвали к моему чувству дружбы, а дружба для меня священна. Глядите! Я топчу ногами свое низкое любопытство. Мои пылкие чувства торжествуют над ним. Признайте эти чувства, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Пожмем друг другу руки — я вас прощаю!

Голос его дрогнул на этих словах, дрогнул, как если бы он в самом деле прослезился.

Сэр Персиваль стал смущенно бормотать извинения, но граф был слишком великодушен, чтобы слушать его.

— Нет! — сказал он. — Если друг обидел меня, я прощаю его, не требуя извинений. Скажите прямо: вам нужна моя помощь?

— Да, очень.

— Вы можете сказать мне, в чем дело, не открывая секрета?

— Во всяком случае, я могу попробовать сделать это.

— Тогда пробуйте.

— Дело обстоит так: я уже сказал вам, что, несмотря на все старания, мне не удалось найти Анну Катерик.

— Да, сказали.

— Фоско, я погиб, если она не найдется.

— Ха! Неужели это так серьезно?

Узкая полоска света скользнула по веранде и упала на дорожку. Граф поднес лампу к самому лицу своего друга, чтобы вглядеться в него.

— Да, — произнес он, — на этот раз правда отражается на вашем лице. Очевидно, это столь же серьезно, как и дело с векселями.

— Гораздо серьезнее! И это так же верно, как и то, что я сижу здесь перед вами!

Свет снова померк. Разговор возобновился.

— Я показал вам письмо к моей жене, которое Анна Катерик зарыла в песок, — продолжал сэр Персиваль. — Она не хвастает, Фоско, она действительно знает мою тайну.

— Упоминайте об этой тайне как можно реже в моем присутствии, Персиваль. Она знает ее от вас?

— Нет. От своей матери.

— Две женщины знакомы с вашими личными делами — скверно, друг мой, скверно! Еще вопрос, прежде чем мы пойдем дальше. Мне теперь совершенно ясно, почему вы упрятали дочь в сумасшедший дом, но ее побег оттуда остается для меня загадкой. Подозреваете ли вы, что какой-то ваш враг подкупил людей, которым был поручен присмотр за ней, и они нарочно дали ей убежать?