Гудрун перегнулась через перила и вся леность и скованность мгновенно слетели с нее. Ее глаза зажглись огнем.

– Вот это да – Урсула! – воскликнула она.

И она устремилась вниз, Урсула же побежала вверх. У поворота они встретились и расцеловались, смеясь и что-то возбужденно и нечленораздельно восклицая.

– Ну и ну! – в крайнем удивлении воскликнула Гудрун. – Мы-то думали, что вы приедете только завтра! Мне хотелось встретить вас.

– Нет, мы приехали сегодня! – вскричала Урсула. – Разве здесь не великолепно?

– Просто потрясающе! – ответила Гудрун. – Джеральд только что вышел, чтобы добыть что-нибудь поесть. Урсула, ты, наверное, чудовищно устала.

– Нет, не особенно. Я выгляжу безобразно грязной, да?

– Нет. Ты выглядишь абсолютно свежей. Мне страшно нравится эта твоя меховая шапочка!

Она окинула взглядом Урсулу, на которой было просторное мягкое пальто с пушистым светлым длинноворсовым меховым воротником и пушистая шапочка из того же светлого меха.

– А ты! – воскликнула Урсула. – Как же чудесно выглядишь ты!

Гудрун напустила на себя беззаботный, равнодушный вид.

– Тебе нравится? – спросила она.

– Твое пальто великолепно! – воскликнула Урсула, но в ее голосе слышались легкие насмешливые нотки.

– Спускайтесь или поднимайтесь, – попросил их Биркин, потому что сестры – рука Гудрун на локте Урсулы – стояли на повороте лестницы, у пролета, ведущего на второй этаж, мешая проходить остальным и развлекая народ в холле – от швейцара у двери до толстого еврея в темном костюме.

Молодые женщины начали медленно подниматься, а Биркин и коридорный шли за ними.

– На второй этаж? – спросила Гудрун через плечо.

– Нет, мадам, на третий – прошу в лифт! – ответил коридорный.

Он метнулся к лифту, стремясь опередить их. Но сестры и Биркин не обратили на него внимания и, не переставая болтать, направились вверх по второму пролету. Коридорный, немного разочарованный, последовал за ними.

Восторг сестер от встречи друг с другом был удивителен. Казалось, они встретились в ссылке и объединили свои силы в борьбе против остального мира. Биркин смотрел на них с неким недоверием и удивлением.

Когда они искупались и переоделись, появился Джеральд. Он сиял, точно солнце в морозный день.

– Иди покури с Джеральдом, – попросила Урсула Биркина. – Мы с Гудрун хотим поговорить.

Сестры прошли в комнату Гудрун и стали обсуждать одежду и все увиденное. Гудрун рассказала Урсуле о случае с письмом Биркина, о том, что произошло в кафе. Урсула была шокирована и напугана.

– Где это письмо? – спросила она.

– Я его сохранила, – ответила Гудрун.

– Ты ведь отдашь мне его, да? – попросила Урсула.

Но прежде, чем ответить, Гудрун несколько мгновений помолчала:

– Ты правда этого хочешь, Урсула?

– Я хочу его прочитать, – настаивала Урсула.

– Конечно.

Но даже теперь она не могла признаться Урсуле в том, что ей хотелось сохранить его как некое напоминание, символ. Однако Урсула это поняла, и ей это вовсе не понравилось. Поэтому она решила сменить тему.

– Чем вы занимались в Париже? – спросила она.

– О, – лаконично отозвалась Гудрун, – тем же, чем и всегда. Как-то вечером у нас была отличная вечеринка в студии у Фанни Бат.

– Правда? И вы с Джеральдом там, конечно же, были. А кто еще был? Расскажи!

– Ну, – начала Гудрун, – особенно-то рассказывать нечего. Ты знаешь, что Фанни чудовищно влюблена в этого художника, Билли Макфарлейна. Он там был – поэтому Фанни не пожалела денег, она тратила их очень щедро. Там действительно было на что посмотреть! Разумеется, все чудовищно перепились – но по-своему это было даже интересно, все было не так, как в той грязной лондонской компании. Дело в том, что здесь были все, кто хоть что-нибудь значил, а это все полностью меняет. Там был один румын, отличный парень. Он напился едва ли не до безчувствия, а потом взобрался на верх стремянки, что там стояла, и произнес необычайно прекрасную речь. Урсула, это было необычайно великолепно! Он начал по-французски: «La vie, c’est une affair d’ames imperiales»[79] – он говорил это таким красивым голосом, да и сам он такой привлекательный парень – но, в конце концов, он перешел на румынский и никто ничего не понял. А вот Дональд Гилкрист упился в стельку. Он разбил свой фужер об пол и заявил, что клянется Богом, он рад, что родился на этот свет, что Бог свидетель, как прекрасно быть живым. И знаешь, Урсула, это было так … – Гудрун рассмеялась расскатистым смехом.

– А как Джеральд чувствовал себя среди них? – поинтересовалась Урсула.

– Джеральд! Не поверишь, он распустился, точно одуванчик на солнце! Когда на него находит возбуждение, в нем одном столько распущенности, что хватило бы и на целую сатурналию. Я даже не скажу тебе, чьей талии не обнимали его руки. Нет, Урсула, все женщины падали к его ногам. Там не было ни одной, которая отказала бы ему. Это так удивительно! Можешь ли ты это объяснить?

Урсула шутливо задумалась и искорки заплясали в ее глазах.

– Да, – ответила она, – могу. Он не пропускает ни одной юбки.

– Ни одной! Можешь себе представить! – воскликнула Гудрун. – Но это так, Урсула, каждая женщина в той мастерской была готова отдаться ему. В этом есть что-то от Шантиклера – даже Фанни Бат была готова на это, а она-то совершенно искренне любит Билли Макфарлейна! За свою жизнь я никогда так не удивлялась. И знаешь, в конце концов, я почувствовала, что во мне одной заключены толпы женщин. Для него я была не меньше, чем королева Виктория. Я олицетворяла целую толпу женщин. Это было так удивительно! И клянусь, в тот раз султан был только моим.

Глаза Гудрун горели, на щеках пылал румянец, она казалась странной, необыкновенной, ироничной. Урсула была очарована – и одновременно ей было неловко.

Пришло время переодеваться к ужину.

Гудрун спустилась вниз в открытом платье из ярко-зеленого, затканного золотом шелка с зеленым бархатным корсажем и необычной черно-белой лентой вокруг головы. Она была очень эффектной, очень привлекательной, что не осталось незамеченным.

Джеральд находился в том полнокровном, цветущем состоянии, когда он был красивее всего. Биркин наблюдал за ними быстрым, насмешливым и несколько зловещим взглядом, Урсула же почти потеряла голову. Казалось, их столик окружили колдовские чары, чары, связывающие их воедино, словно на них приходилось больше света, чем на всех остальных в этом обеденном зале.

– По-моему, просто чудесно, что мы здесь! – воскликнула Гудрун. – Снег просто божественный! Вы заметили, что он наполняет все вокруг восторгом? Это просто великолепно. Здесь чувствуешь себя по-настоящему ubermenschlich – больше, чем человеком.

– Действительно, – воскликнула Урсула. – Но разве это в некоторой степени не из-за того, что мы просто выбрались из Англии?

– Да, конечно, – отозвалась Гудрун. – В Англии никогда так себя не чувствуешь только по той простой причине, что там на тебя постоянно давит сырость. В Англии совершенно невозможно дать себе свободу, в этом я абсолютно уверена.

И она вновь принялась за свое блюдо. Она находилась в состоянии напряженного волнения.

– Это верно, – согласился Джеральд, – в Англии все совершенно по-другому. Но, возможно, там нам это и не требуется – возможно, в Англии дать себе свободу – это то же самое, что поднести спичку слишком близко к бочке с порохом. Страшно, что может случиться, если все вдруг дадут себе свободу.

– Боже мой! – воскликнула Гудрун. – Но разве это было бы не чудесно, если бы вся Англия внезапно взорвалась бы подобно множеству феерверков?

– Это невозможно, – сказала Урсула. – Люди слишком отсырели, порох в них подмок.

– Я в этом не уверен, – запротестовал Джеральд.

– Как и я, – вступил в разговор Биркин. – Когда англичане и правда начнут взрываться, все как один, тогда нужно будет заткнуть уши и бежать.