Лльюэлин с нежностью думал о желудочном соке, который уж точно сделал то, что надо; но тут обладатель этого сока внезапно появился в окне. Несчастный киномагнат удивился. Тут удивишься! Человека корчит, а он прогуливается и заглядывает в окна.

Вероятно, Лльюэлин выразил бы свои чувства, если бы Шимп не заговорил первым.

— Эй, приятель! — сказал он. Сейчас, когда они с Лльюэлином перешли на короткую ногу, он отбросил те велеречивые формы, которые употреблял при общении с Грейс. При новых отношениях формальность была неуместна. — На выпивку есть?

Если бы какой-нибудь сопляк обратился к нему в таком тоне на студии, разговор с ним был бы короткий, но в тех стесненных обстоятельствах, в которые он сейчас попал, он не мог отвергать всякого, кто задает такие вопросы. Лишенный спиртного с той ночи в «Креветке», он стремился к нему, как олень к источнику вод. Ему не нравились манеры Шимпа, но кому они нравились? И он вполне приветливо ответил, что на выпивку у него есть.

— Достал шампанского, — сказал Шимп. — Могу уступить за сорок фунтиков.

Должно быть, совершенно естественно, что мистер Лльюэлин на какое-то мгновение заколебался. Сорок фунтов за бутылку он все-таки платить не привык, да и небольшой запас наличности стремительно таял. Но он вспомнил, как приятно шампанское, а что до денег, всегда можно положиться на бездонный кошелек своего друга Бодкина.

Он решил проверить почву:

— А бутылка маленькая?

— Большая.

— Это дело!

— Я уже ее отнес и поставил в комод, в верхний ящик.

— А лед?

— В ванной.

— Вас никто не заметил?

— Меня никто никогда не замечает. Я — как тень.

Сделка состоялась, и Лльюэлин из чистой вежливости спросил Шимпа о здоровье.

— Вам лучше?

— Что?

— Я слышал, вам было плохо.

По уродливому лбу Шимпа пробежало облако. Ему не нравилось всякое напоминание о разговоре с Долли.

— То хуже, то лучше, — сказал он.

— Всегда так.

— Сейчас я чувствую себя хорошо!

Лльюэлин подумал, еще бы ему не чувствовать, когда он продал бутылку шампанского за сорок фунтов; однако сохранил миролюбие.

— У меня тоже бывают боли.

— Да?

— Схватывает вот здесь.

— Говорят, висмут помогает.

— Да, я тоже слышал.

Можно было бы сказать, что беседа достигла той степени дружественности, после которой идут одни комплименты, но Шимп испортил идиллию неуместным замечанием:

— Ну, где они?

— А?

— Мои сорок фунтиков.

— Я позже заплачу.

— Нет. Или наличные, или все насмарку.

— Я должен достать деньги из тайника.

— Хорошо, подожду.

— И увидите, где я их прячу? Нет уж!

Шимп согласился со справедливостью его слов. У него тоже были свои тайнички.

— Хорошо, — сказал он. — Я зайду за деньгами.

Оставшись один, Лльюэлин подошел к окну. Из него открывался красивый вид на парк, тем самым — и на аллею. По ней расхаживал Монти. Голова у него была опущена, брови — нахмурены, что типично для человека, размышляющего о своих сердечных проблемах. Взглянув на него, Лльюэлин ощутил одно из тех внезапных озарений, которые так поражали его сподвижников в Лльюэлин Сити.

— Эй, Бодкин! Иди сюда!

Монти подошел к окну. Вчера вечером они с мистером Лльюэлином расстались не совсем мирно, но призывающий его голос был вполне дружелюбным, и он решил не поминать старое. Вероятно, Лльюэлин дал солнцу сесть в его гневе, но при свете все выправилось.

Более того, даже если что-то недоброе все еще теплилось в груди у Лльюэлина, Монти был уверен, что любой огонь угаснет, как только он кое-что узнает. Утром Санди обрисовала надежнейший план спасительных действий, который мог прийти только в такую голову, как у нее; и Монти, без колебаний, назвал его блестящим. Мистер Лльюэлин не знал, что делать, и сам Монти не знал, что делать, Макиавелли — и тот не знал бы, окажись он рядом, а вот Санди нашла выход! Итак, стремясь поделиться вестью, он заглянул в окно.

Но первым заговорил мистер Лльюэлин:

— Бодкин, у меня есть идея!

— И у меня! — ответил Бодкин. — Или, скорей, у Санди, и вы не ошибетесь, если назовете это озарением. Ее доброе сердце было так тронуто вашей бедой, что она стала искать выход, и сегодня нашла. Вы гадаете, что сказать миссис Лльюэлин, когда она обнаружит, что жемчуг фальшивый и это вы его подменили.

День выдался жарким, но по широкой спине Лльюэлина пробежал холодок.

— Вряд ли я много скажу. Говорить будет она.

— Ну, когда она будет переводить дух.

— Скорее всего, не будет.

— Хорошо, предположим, что она все-таки его переведет. Что вы тогда сделаете? Скажете, что это она подменила жемчуг! Не хотела расставаться с ним, отдавать Мэвис — и продала. Сами знаете, как она любит деньги. Вся красота этого плана в том, что тут не возразишь. Попробовать, конечно, можно, но кто ей поверит?

Они долго молчали. Монти испугался, поскольку ожидал услышать от хозяина что-нибудь вроде «Гип-гип-ура!», а тот выглядел примерно так, как бывало там, на студии, когда кто-то, зазевавшись, не успевал ему поддакнуть.

Наконец он заговорил:

— Недомерок это придумал?

— Да, целиком и полностью.

— Ей бы надо сходить к психиатру.

— Вам не нравится? — спросил потрясенный Монти.

— Ни в малейшей степени. Да за кого она меня принимает? За укротителя, который заходит в клетку и одним свои взглядом вгоняет в дрожь царя зверей? Я бы не решился разговаривать так с Грейс по международной. Даже если я в Париже, а она — на Гонолулу.

Монти благоразумно промолчал. Был миг, когда он чуть не сказал: «Лльюэлин, вы человек или мышь?», но удержался. Хотя теперь они подружились, он никогда не терял к Лльюэлину того почтения, которое обрел в Голливуде. Когда-то он сказал Санди, что хозяин напоминает ему одно из наименее приятных чудищ Апокалипсиса, и с тех пор никогда не был уверен, что это сходство не вернется. Поэтому он промолчал, а Лльюэлин продолжил помягче:

— Пойми меня правильно, Бодкин. Я не говорю, что недомерок плохо придумал. Просто мне это не по плечу. Тут подошел бы кто-нибудь вроде Орландо Маллигена, хотя и он вряд ли справился бы, если бы вдрызг не напился, что с ним часто бывало. Санди не видела Грейс, когда та по-настоящему разбушуется. Я слышал от ее бывших мужей, что ничего подобного не было с землетрясения в Сан-Франциско в тысяча девятьсот шестом году. Когда мы снимали «Страсть в Париже», от нее сбежали три режиссера, два помрежа и ассистентка. Так и не оправились. Конечно, мы выдадим недомерку поощрительную премию, но плана не примем, его осуществить нельзя. Да и вообще, у меня есть идея, плод долгих напряженных раздумий. Вот это — дело верное. Ты берешь футляр с ожерельем, чтобы отвезти в банк, и по дороге бросаешь его в первый попавшийся пруд или омут, где он и останется, пока рак не свистнет. А хочешь, можешь его зарыть.