– Вы пожелали говорить со мною, и я готова выслушать вас, сестра моя.

– Матушка, – отвечала незнакомка, – я была до такой степени счастлива, что мое счастье, как мне внушала моя гордость, не могло быть разрушено даже самим Богом. И вот теперь Господь дунул и загасил его. Пришла пора проливать слезы, пришло время раскаиваться. Я пришла просить у вас убежища, где бы мои рыдания были заглушены толстыми стенами вашего монастыря, где бы мои слезы, оставившие следы на моих щеках, не вызывали насмешек, где бы Господь, который, быть может, ищет меня веселящеюся среди мирских праздников, нашел меня склонившеюся перед его алтарями.

– Ваша душа поражена глубоко, я это вижу, потому что сама знаю, что значит страдать, – ответила молодая игуменья. – И в своем великом смятении душа ваша не может отличить того, что есть на самом деле, от того, что она желает. Если вы действительно нуждаетесь в безмолвии, действительно нуждаетесь в умерщвлении плоти, если вы нуждаетесь в покаянии, то войдите сюда, сестра моя, и страдайте вместе с нами. Но если вы ищете такое убежище, где можно терзать свое сердце свободными рыданиями, где можно испускать все вопли отчаяния, где никакой взгляд не остановится на вас, тогда, о, тогда лучше уходите отсюда, затворитесь в вашем доме, и там вы будете меньше на виду у всех, чем здесь, а ковры и обои вашей молельни будут лучше заглушать ваши рыдания, чем голые доски наших келий. А Бог, если только вы не заставили Его отвернуться от вас слишком великим грехом, всегда и везде будет с вами.

Неизвестная подняла голову и с удивлением посмотрела на молодую игуменью, обратившуюся к ней с такими словами.

– Матушка, – сказала она, – ведь все те, кто страдает, должны обратиться к Господу. Ведь ваш дом – святая станция на пути к Небу.

– Сестра моя, есть только один способ идти к Богу, – ответила монахиня, увлекаемая собственным отчаянием. – О чем вы сожалеете? Что вы оплакиваете? Чего вы просите? Свет оскорбил вас, дружба предала вас, у вас иссякли средства. И вот временная, преходящая горесть показалась вам горестью вечною и непреходящею. Ведь не правда ли, вот вы сейчас страдаете и убеждаете себя в том, что вечно будете так же страдать. Но ведь это все равно, как если бы человек, глядя на свою зиящую рану, уверил бы себя в том, что она никогда не заживет. Вы ошибаетесь, всякая рана, если она не смертельна, заживает. Переносите же страдание, дайте ему идти своим путем. Ведь, если вы выздоровеете и увидите, что вы прикованы к нам, тогда для вас настанут новые страдания, и они будут уже действительно вечны, нещадны, неслыханны. Сквозь монастырскую ограду вы будете видеть свет, в который вам уже нельзя будет вернуться. Тогда вы проклянете тот день, в который за вами затворилась ограда этого святого убежища, которое вы называете станциею на небесном пути. Может быть, то, что я говорю вам, не совсем согласуется с нашим уставом. Я еще так недавно стала игуменьею, что не успела вполне освоиться с ним. Но мои слова идут от моего собственного сердца, и то, что я говорю, я вижу каждую минуту не во мне самой, слава Богу, а вокруг себя.

– О, нет, нет! – воскликнула незнакомка. – Для меня мир больше не существует, я утратила все, что побуждало меня любить его. Будьте спокойны, матушка, я никогда не буду жалеть о нем. О, я это знаю наверное!.. Никогда!

– Значит, то, что терзает вас, действительно очень серьезно? То, что вы утратили, не пустой обман, а нечто действительное и существенное? Вы лишились мужа, ребенка, друга?.. О, если так, то я глубоко жалею вас, ибо сердце ваше ранено насквозь, а немощь ваша неизлечима. Тогда приходите к нам. Господь утешит вас. Он заменит нами, составляющими одну большую семью, одно стадо, у которого Он пастырь, друзей или родственников, которых вы утратили, и, – добавила монахиня тихим голосом, – если и не вполне примирит вас с судьбою – а это ведь тоже возможно, – то оставит вам хоть то последнее утешение, что вы будете плакать вместе со мною, пришедшей так же, как и вы, искать здесь утешения и все еще не нашедшей.

– Увы! – воскликнула незнакомка. – Такие ли слова должна была я услышать? Так ли утешают несчастных?

– Сударыня, – сказала игуменья, простирая руку к молодой женщине и как бы отстраняя от себя тот укор, который та ей сделала. – Не говорите в моем присутствии о несчастии. Я не знаю, кто вы, не знаю, что с вами приключилось, но вы не знаете, что такое несчастье.

– О, – вскричала незнакомка с таким выражением горести, что игуменья вся затрепетала, – правда ваша, что вы меня не знаете. Если бы знали, то не говорили бы со мною таким образом. Но ведь вы и не можете быть судьею моих страданий. Для этого надо было бы, чтобы вы сами перестрадали то же, что и я. А пока примите меня, приютите меня, отворите передо мною двери дома Божия. Мои слезы, мои вопли, мои стенания покажут вам, что я действительно несчастна.

– Да, – сказала игуменья, – по вашему тону, по вашим словам я вижу, что вы утратили человека, которого любили. Не так ли?

Незнакомка зарыдала, ломая себе руки.

– О, да, да! – сказала она.

– Ну, хорошо, – сказала игуменья, – если хотите, входите сюда. Только предупреждаю вас на тот случай, если ваши страдания так же велики, как мои, о том, что вы найдете в этом монастыре вечные, безжалостные стены, которые вместо того, чтобы направлять ваши мысли к небу, куда они должны возлетать, будут непрестанно устремлять их к земле, от которой будут вас отделять. Там, где кровь обращается, пульс бьется, сердце любит, там ничего не потухает. Как ни отделены мы от мира, как ни кажется нам, что мы скрыты, мертвые призывают нас из глубины своих могил. Зачем же вы покинете могилы ваших дорогих усопших?

– Потому что все, что я любила в этом мире, находится здесь, – ответила незнакомка голосом, заглушенным рыданиями, упав на колени перед игуменьей, которая смотрела на нее ошеломленно. – Теперь вы знаете мою тайну, сестра моя, теперь вы можете оценить мои страдания, мать моя. Я молю вас на коленях. Вы видите мои слезы. Примите жертву, которую я приношу Богу, окажите милость, о которой я вас молю. Его похоронили здесь, в Пейсаке. Дайте мне плакать на его могиле, которая находится здесь.

– Кто здесь? Какая могила? О ком вы говорите? Что вы хотите сказать? – воскликнула игуменья, отступая перед коленопреклоненной женщиной, на которую смотрела с ужасом.

– Когда я была счастлива, – продолжала незнакомка таким тихим голосом, что он почти заглушался шелестом ветвей от дуновения ветра, – когда я была счастлива, – а я была очень счастлива, – меня звали Наноною Лартиг. Теперь узнаете ли вы меня и знаете ли, о чем я молю вас?

Игуменья вскочила, словно подброшенная пружиною, и одно мгновение стояла немая и бледная, подняв глаза к небу.

– О, сударыня, – проговорила она наконец голосом, казавшимся спокойным, но в котором, однако же, отражалось охватившее ее волнение, – о, сударыня, так и вы меня не знаете, вы, которая пришла сюда просить позволения плакать на его могиле? Значит, вы не знаете, что я заплатила моею свободою, моим счастьем в этом мире и всеми слезами моего сердца за ту грустную радость, половину которой вы у меня выпрашиваете? Вы Нанона Лартиг, а я, когда у меня еще было имя, называлась виконтессою Канб.

Нанона испустила крик, подошла к игуменье, и, приподняв покрывало, которым были закрыты потухшие глаза монахини, она узнала свою соперницу.

– Это она, – пробормотала Нанона, – она, которая была такая красавица, когда приезжала в Сен-Жорж! Ах, бедная!

Она отступила на шаг, все не сводя глаз с виконтессы и грустно покачивая головою.

– О! – воскликнула в свою очередь виконтесса, увлекаемая тем удовлетворением гордости, которое побуждает нас убедить себя в том, что мы умеем страдать лучше и глубже, чем другие. – О, вы только что произнесли хорошее слово, которое принесло мне пользу. О, должно быть, я жестоко страдала, если я так жестоко изменилась. Значит, я много пролила слез. Значит, я несчастнее, чем вы, потому что вы все еще прекрасны!