– Я исключение! Я особенная! – хнычу я. – Вы не понимаете! Безумные выходки – мой конек, я вытворяю такое, что вам даже и не снилось, и никогда не останавливаюсь, ну, если только сходить в туалет, ой, да и тогда не всегда останавливаюсь. Заметка: уборщик меня ненавидит.

Джемма пытается сдержать смех, прикрывая рот рукой, но ее выдает вспыхнувший блеск в глазах, и вдруг я тоже начинаю смеяться. Но этот смех отличается от коротких злых смешков, которые в последнее время были моими постоянными спутниками, этот смех громкий, счастливый и с каждым мгновением становится ярче. И это легко, это самое легкое, что я делала за долгое время.

– Это даже не самая моя лучшая шутка, – сбивчиво говорю я, когда мы обе успокаиваемся. – И я нарушила правило номер один.

Джемма вытирает слезу.

– Что за правило?

– Никогда не смеяться над собственной шуткой, ведь она может быть не очень хорошей, и ты выставишь себя эгоцентричным придурком. Я уже молчу о том, что это грубо.

– Теперь я понимаю, о чем ты, – говорит Джемма. – Такие, как ты, энергичные и веселые люди редко устают. Непривычно, верно?

– Да. Словно... словно ты потерял ногу, но все равно пытаешься участвовать в гонке.

Кивнув, Джемма вздыхает.

– Знаю, это личное, и, пожалуйста, не думай, будто я тебя диагностирую, потому что у меня нет для этого квалификации, но у кого-нибудь в твоей семье была депрессия?

Простонав, я эффектно сползаю по спинке кушетки.

– У моей мамы. Но у меня ее нет! – прекословлю я, выпрямляясь. – Клянусь, даю руку на отсечение, я слишком много трудилась, чтобы не страдать депрессией, к тому же я счастлива, у меня нет депрессии. Никогда не было. И никогда не будет.

Джемма кивает и что-то записывает. Мои слова настолько пустые и звучат так неправильно, что я сгораю от желания наполнить их правдой. Переплетаю пальцы рук.

– У меня была депрессия. Может быть. Мне кажется. Когда мне было четырнадцать.

– Почему ты так считаешь?

– Я не нравилась самой себе. До сих пор немного не нравлюсь. Я по-настоящему себе не нравилась, ведь я была огромной и считала, что быть огромной – это ужасно, но это не так, и все же, знаете, когда твой возлюбленный называет тебя уродиной и жирной, ты начинаешь ему верить. Хотя это была не любовь. А может, и любовь. Но вероятнее, нет, потому что это приносило мне лишь горе, когда любовь должна нести счастье.

– Некоторые говорят, что любовь дарует сразу и счастье, и горе.

– Ну, они глупы и неправы. – Я выпячиваю подбородок. – Это просто... просто порождение старого романтического поэта. Люди любят выставлять себя глубокомыслящими, поэтому говорят, что боль – часть любви, но это не так. Любовь...

– В них нет ничего некрасивого, – говорит Джек. – Можно?

Я мешкаю, но киваю. Он подходит и, взяв мою руку, нежно проводит пальцами по ожогам от сигарет на запястье. Обводит каждый кружок большим пальцем. Нежно, так нежно.

– Похоже на галактику, – он улыбается, – полную звезд, сверхновых звезд, криогейзеров и множества других замечательных научных вещей, которые я мог бы продолжать перечислять, что, вероятно, тебе бы чертовски надоело.

Я крепче прижимаюсь к нему и смеюсь ему в грудь.

– …Любовь – это когда тебя принимают и желают таким, какой ты есть, со шрамами и всем остальным.

Из глаз льются слезы, омывая ложбинку, и я себя обнимаю.

Теперь я вижу разницу.

Теперь я знаю, что такое любовь, а что нет.

Положив клипборд, Джемма раскрывает объятия, и едва я принимаю их, как тьма вырывается из моего рта на ее свитер.

– М-меня... меня и-изнасиловали. Когда мне было четырнадцать. Парень, которого я думала, что люблю.

Все это изливается из меня, скользит по щекам и, падая на пол, образует лужицу на плитке. Четыре года тихого страдания заполняют кабинет Джеммы, ее колени. Я для нее незнакомка, и ей должно быть все это как минимум неприятно, но она, наоборот, обнимает меня еще крепче. И во мне просыпается лютая ненависть. Я ненавижу себя, ненавижу ту, кем была раньше. Ненавижу ту, кем стараюсь быть сейчас. Ненавижу людей, от которых взамен на любовь получила предательство, а самое главное – я предала себя. Я спрятала это глубоко в себе вместо того, чтобы рассказать хоть кому-нибудь, кому угодно. Я молчала вместо того, чтобы попросить помощи хоть у кого-нибудь, у кого угодно. И теперь вся эта боль изливается из меня, в горло и глаза будто вонзаются шипы. Думаю, именно так и умирают, однако моя боль длится часами. И все это время Джемма просто обнимает меня и, плача вместе со мной, шепчет снова и снова «Я знаю», потому что она знает, потому что она тоже через это прошла. Я не одна, больше не одна.

* * *

За всю историю планеты Земля никто не был бо́льшим идиотом, чем я. Кроме Бога… Большого взрыва? Ну, или чего-то еще, что могло сотворить это место и нас, ведь это, очевидно, очень неразумный поступок.

В любом случае, мы с Богом в одной лиге самых великих болванов во Вселенной, потому что я совершила нечто в равной степени глупое. То, что причиняло мне боль. Годами. Я таила в себе ужасную тайну.

Полагала, что была сильнее травмирующего события, собственно говоря, так и есть, вот только я не учла один маленький нюанс – не признала это травмирующим событием. Как объяснила мне Джемма, после того как я вырубилась на кушетке в ее кабинете и, проснувшись с пением птиц, взяла у нее протянутый стаканчик кофе, что бы ни случилось, как бы долго это ни продолжалась, это было. То, что это не длилось долго или что не было проникновения, не означает, что это не было изнасилованием.

Он удерживал меня и мастурбировал.

Это было изнасилованием.

Джемма предлагает мне прийти на перевязку на следующей неделе, чтобы можно было еще поговорить, и я соглашаюсь. Она не психиатр, и ей за это не платят, но она тратит свое свободное время на меня. Даже не знаю, как ее за это благодарить. Конечно, я донельзя удручена, измучена и морально истощена из-за возрождения каждого момента той ночи, но все это перекрывает благодарность. Что ж, теперь я готова к девяти пиццам.

Сейчас даже моя походка изменилась, будто за ночь мое тело накачали гелием. Мои плечи кажутся легче, в голове просветление. Я драматически откидываю волосы назад, когда мимо меня проходит парочка, и понимаю, что больше не испытываю желания их убить.

А вот Безымянного...

Зайдя в офис администрации, я беру стаканчик с водой и попутно слушаю сплетни работающих здесь дам.

– Саммерс? Да быть не может. Он такой приятный мужчина, – со вздохом молвит одна дама.

– Ну, один из студентов сделал это, – констатирует другая. – А год назад нам поступила жалоба на домогательство, Дин тогда еще отказался ее выслушивать, помните? Бедной девочке пришлось бросить учебу.

– Думаете, это правда?

– Студенты совершают много глупостей, – отвечает первая, – но без достаточных оснований они обычно не пишут «извращенец» фальшивой кровью на дверях.

– Если он вел себя неподобающе, клянусь, я...

– Охрана кампуса сейчас опрашивает студентов, знаете, они проверили все камеры слежения, но в них не оказалось пленок...

Дверь за мной закрывается, и их голоса исчезают, чего не скажешь про легенду о моем подвиге. Следом я слышу ее в устах людей, которые едят эклеры на ступеньках корпуса кулинарных наук.

– Фу-у, кровь? – Девушка морщит нос.

– Это стоило написать дерьмом, – язвит парень.

– Я всегда думал, что он слишком хорош. – Качает головой другой парень.

– Что заставляет такого мужчину развращать девушек? Это чертовски подло, – возмущается первый.

Иду дальше. Группа парней из братства замечает Саммерса, который пересекает газон, и улюлюкает ему; ошарашенный, статный, высокий, с небольшим пузиком профессор роняет все свои бумаги и опускается на четвереньки, чтобы их собрать. Презренные взгляды и шепотки сомнений служат доказательством того, что я настроила против него университет. Служат доказательством того, что у меня все еще есть магия, так пусть же прикосновение несравненной Айсис повсюду вселяет страх в сердца злодеев...