Я отдал шляпу девице, уютно устроившейся в гардеробе, и заказал столик неподалеку от эстрады. Официант заскользил впереди меня по проходу. Салфетка в его руках развевалась, словно факел: он старался показать, что дела здесь процветают. Напрасно. Две трети столиков пустовали, за остальными сидели парочки. Мужчины были преимущественно из тех, кто, покинув более приличные заведения, не желает отправляться домой. Большинство их спутниц выглядели уже получившими плату или готовыми ее принять. Две или три блондинки, которых я видел в кордебалете, сидели с невинными улыбками, застывшими на лицах, будто они могли остановить ход времени. Были тут и пожилые дамы.

За соседним столиком со скучающим желтым лицом сидела девушка-мексиканка. Она взглянула на меня и отвернулась.

— Скотч или бурбон, сэр? — обратился ко мне официант.

— Бурбон и содовую.

— Хорошо, сэр. У меня имеются сандвичи.

Тут я вспомнил, что голоден.

— Принесите с сыром.

— Хорошо, сэр.

Я смотрел на рояль, удивляясь точности своего попадания. Женщина, назвавшаяся Бетти, сказала, что будет за роялем. Его хрипы едва пробивались сквозь смех посетителей меланхолической мелодией. Пальцы пианистки бегали по клавишам с торопливой обреченностью: создавалось впечатление, что рояль играл сам, а женщина как будто старалась не отстать от него. Ее худые обнаженные плечи напряженно вздрагивали. Волосы стекали на плечи подобно смоле, подчеркивая их ослепительную белизну. Лицо пианистки было безучастным.

— Хэлло, мой милый, угости меня.

Мексиканка стояла возле моего столика. Я посмотрел на нее, и она села.

У нее была сутулая фигура с узкой талией. Ее платье с низким вырезом напоминало одежду дикарки. Она пыталась улыбаться, но ее каменное лицо, видимо, не было приучено к подобным упражнениям.

— Я возьму тебе пару бокалов.

Она понимала: это значит — будь веселой и только.

— Ты забавный парень. Мне нравятся весельчаки.

Голос у нее был гортанный и напряженный, что вполне соответствовало ее напряженному лицу.

— Я тебе не по душе, но я угощу тебя.

Она презрительно взглянула, выразив так свое удовольствие. У нее были большие и печальные глаза. Она стояла, поглаживая мою руку.

— Я люблю тебя, красавчик. Расскажи мне что-нибудь веселенькое и смешное.

Мы не нравились друг другу. Она наклонилась вперед, чтобы обнажить свои прелести. У нее были небольшие тугие груди с маленькими сосками.

— Я очень голодна, — надувшись, произнесла она, продолжая поглаживать мою руку.

Появившийся официант нарушил затянувшееся молчание. Он поставил на стол тарелку с сандвичами, стакан с водой, бокал виски на донышке и стакан с чем-то, что он, видимо, на свое усмотрение захватил для девушки.

— Шесть долларов, сэр.

— Прошу прощения?

— Два доллара за выпивку, два доллара за сандвичи, сэр.

Я приподнял верхний кусок хлеба и взглянул на ломтик сыра.

Он был очень тонкий, как лист сусального золота и почти такой же дорогой. Я положил на стол десять долларов и оставил сдачу на столе. Моя простодушная компаньонка выпила свой фруктовый сок, глядя на четыре доллара, и вновь принялась за массаж моей руки.

— У тебя очень страстная рука, только дело в том, что я жду Бетти.

— Бетти?

Она презрительно взглянула на пианистку.

— Но Бетти — артистка. Она не станет... — неприличный жест завершил ее фразу.

— Мне нужна только Бетти.

Губы девушки разомкнулись, и между ними показался красный кончик языка, словно она собиралась плюнуть. Я подозвал официанта и заказал вино для пианистки. Мексиканка исчезла, очевидно, недовольная моей импотентной рукой.

Официант поставил бокал на рояль, кивнув в мою сторону. Она быстро взглянула на меня. У нее было овальное лицо, такое маленькое, что казалось сжатым, глаза неопределенного цвета и невыразительные. Бетти даже не попыталась улыбнуться. Я поднял бокал, приглашая ее присоединиться. Она покачала головой и склонилась над клавишами.

Я наблюдал за ее пальцами. Они продолжали свой стремительный бег. Затем мелодия изменилась. Левой рукой она грохала по басам, правой наигрывала блюз. Неожиданно она запела. У нее был резкий, немного сипловатый голос, но получалось довольно трогательно:

Мозг у меня в желудке,

Сердце мое во рту,

Хочу пойти на север —

Ноги идут на юг.

Доктор, ах, доктор, доктор.

Душу мою разъедает хандра.

Доктор, облегчи мне боль,

Душу мою поедом ест хандра".

Бетти исполняла песню с декадентской сентиментальностью. Но мне она не понравилась. Тем не менее ее исполнение заслуживало лучшей аудитории, чем этот прокуренный зал. Когда она закончила, я захлопал в ладоши и заказал для нее еще одну выпивку.

Держа бокал в руке, она подсела к моему столику. Бетти была невысокой и имела безупречную фигуру. Ей было где-то между двадцатью и тридцатью.

— Вам нравится моя музыка, — заключила она и, наклонив голову, взглянула на меня исподлобья — уловка женщины, знающей цену своим глазам.

— Вам бы играть на Пятьдесят второй улице.

— Не думайте, что я там не выступала. Но вы, верно, там давно не были? По улицам ходят веселые парни.

— Их не так много. По всему видно, что то место стало похоже на церковь. Что за причина?

— Сигарета есть?

Я дал ей закурить. Она глубоко затянулась. У нее было лицо недовольного ребенка. Крылья носа, как у наркоманов, были бескровными и походили на снег.

— Я помню вас, — нагло соврал я. — Вы перенесли тяжелый удар, Бетти. Кстати, меня зовут Лью. Мне бы хотелось узнать ваше полное имя.

— Бетти Фрейли.

Она произнесла свое имя с оттенком сожаления, точно обводя его в траурную рамку. Похоже, оно очень много значило для нее. У Бетти был усталый вид.

— Да, мне нанесли двойной удар. Два года в камере и без рояля. И еще твердили, что делают это ради меня. Им нужен был громкий процесс, а мое имя было тогда известно. И если я теперь протяну ноги, то это будет не без их помощи. Два года без рояля!

— Вы прекрасно играете. Никогда не подумаешь, что у вас два года не было практики.

— Правда? Послушали бы вы меня в Чикаго, когда я была в расцвете славы. Я подвешивала рояль вверх ногами и играла. Может вы слышали мои записи?

— Кто их не слышал?!

— Вам они понравились?

— Поразительно! Они сводят меня с ума!

Но такая музыка была не в моем вкусе, и я, вероятно, употребил не то слово или перехвалил ее.

Недовольство отразилось сначала на ее губах, потом перешло на глаза и голос.

— Я вам не верю. Назовите хоть одну мою вещь.

— Это было так давно...

— Вам нравился мой «Джин-Милл-блюз»?

— Еще бы, — с облегчением воскликнул я. — Вы исполняли его лучше, чем Салливан.

— Вы лгун, Лью! Я никогда не записывала этот блюз. Зачем вы тянете меня за язык?

— Я люблю музыку.

— Ну, да! А мне кажется, что вам медведь на ухо наступил.

Бетти в упор посмотрела на меня. Ее мерцающие глаза приняли жесткое выражение и засверкали.

— Знаете, вы очень похожи на легавого. Типичный легавый. Особенно глаза, которые так и сверлят человека.

— Полегче, Бетти, вы плохой психолог. Я не люблю делать больно, но я действительно легавый.

— Борьба с наркотиками? — Бетти побледнела от страха.

— Ничего подобного, я частный детектив, и мне от вас ничего не нужно. Мне просто понравилась ваша музыка.

— Вы лжете!

От злости, ненависти и страха, охвативших ее, она заговорила шепотом. Ее голос сухо зашелестел.

— Вы тот, кто взял трубку у Фэй и выдал себя за Троя. Кто же вы такой на самом деле?

— Меня интересует человек по фамилии Сэмпсон. Не уверяйте меня, что вы ничего не слышали о нем.

— Но я действительно ничего не слышала о Сэмпсоне.

— Хочу заметить, что по телефону вы мне сказали иначе.

— Ну, хорошо, я встречала его здесь. Разве это о чем-то говорит? Он просто мой знакомый. Зачем вы пришли ко мне?