– Так что из того, что молодой человек пишет эти картины? Что в них такого необычного? – спросил устало полицейский, которому эта бессмысленная история уже порядком поднадоела. Стрельникова, а теперь уважаемый профессор отняли у него почти полдня. Константин Митрофанович украдкой взглянул на стопку бумаг, к которой он еще и не притрагивался с утра, и затосковал.

– Все дело в том, что для этого господина произведения его сына являлись свидетельством не только его душевного недуга, но также угрозы, которую они таили.

– Угрозы? Какую угрозу может таить невинное развлечение сумасшедшего? – удивился следователь.

– В том-то и дело, что это, как вы выразились, невинное развлечение может быть великолепным свидетельством преступного деяния, так как для знающего человека это своего рода диагноз.

– Но разве что-то произошло? – оживился следователь.

– Не знаю, но вполне могло случиться. Он явственно сказал мне, что боится своего сына!

– Упоминался ли в рассказе Марии Стрельниковой тесть, отец мужа?

– Насколько я помню, нет.

Профессор и полицейский замолчали и посмотрели друг на друга. Сердюков привычным жестом потер ладони, его длинный нос заострился, что свидетельствовало о внутреннем сосредоточении:

– Стало быть, картинки с белыми мышками?

Кайса почувствовала внезапно, что жизнь переменилась, что случилось нечто страшное, необъяснимое, словно ее толкнуло изнутри. Еще никто ничего не сказал, а сердце тревожно ныло, трепыхалось в груди, пришлось принять успокоительных капель. Поставив стакан на стол, она хотела было прилечь, но послышался стук в дверь. Вместе с Кайсой в доме проживала дальняя родственница, взятая из далекого хутора для помощи по хозяйству. Женщина отворила дверь, на пороге стоял околоточный. Однако, в отличие от их последней встречи, с его лица исчезло выражение подобострастия и угодливости. Мрачно кашлянув в кулак, он одернул шинель и произнес сиплым голосом:

– Я тут того… – он потоптался на месте, подбирая слова, – известие вам несу. Нехорошее. Барин ваш, полюбовник, утоп, насмерть. Даже тела не нашли! Всю полицию на ноги поставили и с нашего околотка людишек призвали. Все прочесали!

Прислуга испуганно и торопливо перекрестилась. Кайса замерла с открытым ртом. Она хотела что-то спросить, но из ее груди вырвался только хрип.

– Утоп, как есть, утоп! – торжественно продолжал околоточный. – На глазах сынка своего и человека дворового захлебнулся, и течение его поволокло на камни, да там и разбился окончательно!

– А-а-а, – простонала Кайса.

– Вы бы того, – он опять кашлянул, – вам бы уехать теперь надобно. Люди-то, сами знаете, недобрые, зло долго помнят! Полиция, ясное дело, начеку, да только не всегда успеть можно!

Кайса побелела, часто задышала. Околоточный, полагая, что его миссия вестника несчастья выполнена, попятился к дверям, боясь узреть истерику испуганной, загнанной в угол женщины. Напоследок он произнес:

– Мне бы того, за труды-с…

Прислуга, стоявшая тут же подле околоточного, сунула ему хозяйский рубль и поспешила затворить за ним дверь, после чего бросилась помогать Кайсе, которая была ни жива ни мертва от услышанного. Боль от потери и страх за свою жизнь парализовали ее сознание, в первые мгновения она даже плакать не могла. За окном как ни в чем не бывало сияло солнце, но в глазах Кайсы все потемнело.

Прошла неделя. Кайса Byори не выходила из дому, все лежала и смотрела в потолок, проклиная судьбу, которая поманила счастьем, да тут же и отняла. Ходившая за провизией служанка, отдуваясь и раскутывая платок, рассказывала, что еврей-бакалейщик не прочь купить дом Кайсы и назвал цену.

– Вот еще! – вскричала Кайса. – Это же грабеж! Точно задаром отдать!

– А он так и сказал, передай, мол, своей хозяйке, что вскорости, может, и этих денег не получит. Как бы и вовсе не пришлось всего лишиться. Вдруг да пожар случится?

Кайса взвыла от ненависти и бессилия.

– Полно, полно, матушка! Не горячись, нельзя тебе так убиваться! Ты подумай, может, и впрямь лучше продать побыстрее и подальше уехать?

– Подальше! Подальше! – зло передразнила ее хозяйка. – Куда же мне с этим подальше? – Она хлопнула себя по животу.

– На хутор поедем к дядьям, там поживешь, чай, не чужие, примут. А потом, как Господь распорядится.

От такой мрачной перспективы Кайса совсем пала духом, отвернулась к стене и горько заплакала, а потом и задремала. Сквозь дремоту она слышала чей-то незнакомый женский голос, и ей казалось, что это сон. Однако сон оказался явью. Перед пробудившейся и зареванной Кайсой стояла невысокая дама, окутанная траурной вуалью.

Кайса поспешила провести рукой по встрепанным волосам, метнув на родню злой взгляд. Кого впустила, отчего не разбудила? Однако догадка сама сверкнула в ее сознании.

– Я вижу, вы поняли, кто перед вами, – спокойным и доброжелательным голосом произнесла гостья. – Я баронесса Корхонэн.

Кайса кивнула и поспешила предложить собеседнице присесть. Что ей понадобилось? Девушка быстрым взглядом окинула баронессу. До этого ей доводилось видеть только ее портреты в доме барона. И вообще ей казалось, что баронесса едва ли существует в реальности. Во всяком случае, Теодор мало считался с супругой, и Кайса привыкла игнорировать ее существование вовсе. И вот теперь баронесса, живая и реальная, сидела перед любовницей своего покойного мужа в доме, купленном на его деньги.

– Я понимаю вашу растерянность, поэтому хочу сразу перейти к цели моего визита, – продолжала Аглая Францевна. – То, что я хочу вам предложить, вероятно, повергнет вас в изумление, но вы попытайтесь подумать и увидеть в моем предложении выгоду для себя и своего будущего ребенка. Насколько я представляю, ваше теперешнее положение неприятное, а может быть, даже и опасное. Вам бы хотелось, как мне кажется, исчезнуть куда-нибудь. Подальше от глаз людских, от злых языков. Я могу вам помочь. Да-да, не удивляйтесь! – усмехнулась баронесса, видя, как у собеседницы глаза расширились от удивления.

Аглая Францевна откинула вуаль, и Кайса с жадностью вперилась в ее лицо. Баронесса, несмотря на возраст, еще не утратила былой красоты. Ее лицо не выражало ни горя, ни досады, ни унижения от присутствия в таком непотребном месте. Она казалась совершенно спокойной и уверенной в себе.

– Так я продолжу. Мои люди быстро и выгодно для вас продадут ваш дом и положат деньги под проценты в банк, откуда вы сможете их в любой момент забрать. Вам же я предлагаю переселиться в мое поместье и стать горничной в моем доме. Ваш ребенок будет жить при вас. Вы будете получать приличное жалованье. Там вас никто не обидит ни словом, ни делом, вы будете совершенно оторваны от здешнего мира, сможете жить в спокойствии и благополучии.

– Но вам-то зачем все это надо? – только и могла вымолвить пораженная услышанным Кайса.

– Совершенно справедливый вопрос. Разумеется, я все это предлагаю вам не из христианской любви к ближнему. От покойного мужа вам известно о несчастье нашей семьи, о нездоровье моего сына. Об этом мало кто знает, и я не хочу, чтобы весть о болезни Генриха расползлась по округе. Мы не боимся шантажа с вашей стороны, ибо подобное недоказуемо при сложившихся обстоятельствах. Но мне нужны преданные люди, которые бы помогали мне и Генриху в трудные моменты. Поэтому, я полагаю, что вы, избежав моего преследования и мести, наоборот, получив то, что я вам обещала, будете благодарны и станете служить нам верой и правдой.

Кайса аж задохнулась от возмущения и унижения. Ей предлагают быть служанкой? Горничной?

Видя, какое впечатление произвели ее слова, баронесса постучала по столу пальчиками, обтянутыми перчаткой.

– Подумайте, крепко подумайте. Если вы откажетесь, мы более не увидимся, и я никогда не повторю своего предложения. Даю вам сроку два дня. Через два дня придет мой человек, который займется продажей вашего дома, если вы, конечно, согласитесь. Вспомните, что речь идет не только о вас! – И она выразительно посмотрела на живот Кайсы. – И поймите, я думаю не о мести, не о ваших отношениях с Теодором, для меня это не важно, действительно не важно. Я думаю только о своем сыне и о его благополучии.