Фотографию ее Кир видел у взводного. Старлей любил жену и часто говорил о ней, ничего особенного на фотографии не было — такие лица называют чистыми, чистоту эту Кир терпеть не мог. Все они чистые, а на самом деле вранье одно и чистоплюйство, и такие круглые глаза бывают чаще всего от глупости. Малыш. Взводный и сам был глупый, но он был по крайней мере свой парень. Злости в нем не было настоящей, даже в Никиче была, а взводный еще не навоевал настоящей злости. И потом, у него был Малыш, а с Малышом какой ты солдат? Надо набирать солдат из тех, кого никто не ждет, либо из тех, кому похуй. Кир представил себе армию из одиноких, никого не любящих, ни от кого не зависящих бойцов.

Почему-то ему хотелось убедиться, что Мороз зря любил своего Малыша, что ничего хорошего в ней не было. Сейчас Кир усядется во дворе, за типовым столиком, за каким старики, должно быть, забивают козла, — хотя откуда старики в офицерском общежитии? Усядется и будет ждать, пока Морозова выйдет из своего второго подъезда, поцокает куда-нибудь в город каблуками, развлекаться или мало ли. Или к ней кто-то придет, тоже возможно. Кир спросил мальчишку из второго подъезда, на каком этаже живет Морозова. Тот показал — третий.

На третьем горело окно, и Кир увидел в окне Морозову. Она была такая же глупая и круглая, как на фотографии. У нее было доброе, глупое, обиженное лицо — такое лицо было у плюшевого медведя, когда Кир однажды в детстве забыл его под дождем. Человека обидели на всю жизнь, а причин он не понимает. А потому и обижать его бессмысленно. В России таких людей слишком много. Вся Россия из таких, весь город Кораблин и его окрестности. С войны, издалека, это было особенно видно. Поэтому нас и бьет всякая нечисть, которая только и умеет, что по засадам сидеть и американцам жаловаться. А мы стоим и утираемся, и рожи у нас круглые.

Морозовой на вид было, наверное, лет двадцать — меньше даже, чем Киру.

И он сидел внизу, и пил водку, и не решался подняться на третий этаж.

Так и заснул.

А на следующий день была суббота, и господа офицеры в штаб не ходили. У господ офицеров был выходной. В частности, господин начфин мыл свою машину. Он мыл ее, выкатив из гаража. С семи утра. Кир проснулся, как всегда, в шесть, но ему было так плохо, что он попытался забыться опять. Разбудил его детский крик, навязчивый, будто его вбивали в ухо молотком:

Это чья-то офицерская дочка считалась с другими офицерскими детьми, они играли во что-то, требующее считалки. Кир уже не помнил, какие такие бывают игры, в которых надо считаться. Наверное, тот, кто вышел, должен будет отнести письмо Морозовой.

Погода была прекрасная, лучше не бывает, еще не жарко, свежо, небо синее, и где-то струится вода. Какое счастье — вода. Во рту у Кира было абсолютно сухо и очень, очень отвратительно. Он с трудом поднял голову от стола. Сумка на месте, куда же денется сумка? Кто же будет грабить солдата? И шашка на месте, кому нужна шашка? Что делать с ней дома? Повесить на ковер. Будет мать выбивать ковер, как вчерашняя тетка… Почему все бабы становятся тетками? Где это у них записано, в каком генетическом коде? Таня тоже будет тетка, будет выбивать ковер… Если Таня вообще где-то есть… Неужели и Оля будет тетка?

Кир повернул голову: около гаража стоял начфин. Рядом лежал шланг, из шланга текла вода. Кир выполз из-за стола и, хромая сильнее обычного, проковылял к шлангу. Вода была, конечно, техническая, с мерзким резиновым привкусом от шланга, но он впитывал ее, как губка.

— Эй, ты чего? — спросил начфин. Он узнал Кира.

— Ничего, — сказал Кир. — Пью. Нельзя?

— А домой чего не едешь?

— Сегодня поеду.

С утра, в гражданке, начфин казался еще толще и наглей. Офицер, блядь. С такими офицерами мы много навоюем. Такому офицеру закатки делать, маринады. За спиной начфина виднелись ряды банок, которыми вперемешку с запчастями были уставлены полки в гараже. Запаслив.

— Что ты тут шляешься, я не пойму? — опять спросил начфин.

— А что? — спросил Кир и закурил. Начфин нехорошо, типа с осуждением, посмотрел на пачку «Парламента».

— Разбогател, — сказал начфин.

— Курите, — предложил Кир.

— Мы такого не курим, — сказал начфин. — Нам чего попроще.

Этого ему говорить не следовало. Попрекать Кира, на котором сам же начфин наварил десять кусков, — было совсем, совсем не нужно. Кир почувствовал, как внутри поднимается, ворочается, побулькивает ярость. Та, которой он не владел, которая им владела, если уж на него накатывало.

— Ты бы с деньгами тут не шлялся, — сказал начфин. — А то много всяких…

— Каких? — спросил Кир.

— Всяких, — повторил начфин. Он не понимал, чего ждать от солдата и чего тот вообще приперся.

— Это таких, что на солдатиках любят навариться? — спросил Кир. — Вроде вас, товарищ майор?

— Ты чего? — не понял начфин. Он действительно в первый момент не понял, что солдат может до такой степени оборзеть.

— А на взводном нашем вы сколько наварили? — тихо спросил Кир. — Смертных, я имею в виду? Вы со смертных тоже процентик имеете?

— Ты свое получил? — так же тихо спросил начфин. — Тебе выплатили? Вот и не тявкай.

— Да мне столько не надо, — дурашливо сказал Кир.

Эту его дурашливую манеру хорошо знали во взводе и старались от него отстать, когда он начинал так разговаривать. — Мне столько много. На вот, товарищ майор. Не жалко.

Он вынул из сумки пачку и швырнул на мокрый капот.

— Еще хошь? И еще не жалко!

Он достал вторую пачку, с изумлением чувствуя, что действительно не жалко. Какая-то словно анестезия на него навалилась. Никаких чувств, одно веселье. Все глушила злость, такая злость, что Кир ее даже не чувствовал. Он из нее состоял.

— Ты деньги не швыряй! — закричал на него начфин. — Из-за таких, как ты, смертные кому-то не достались! Ишь, расшвырялся. Вояки за бабки. Ко мне тоже вчера один подходил — сколько мне будет за контузию, а сколько за ранение? Мы еще проверим, кто тебя ранил. А то тут много молодцов, ходят с самострелами… Воевал он. Я знаю, как вы там воюете. Мародерка одна и баб насиловать…

Кир пошел на него, но майор легким движением пихнул его в грудь. Кир рухнул, потому что с похмелья и так не очень хорошо стоял на своих полутора ногах. Вдобавок земля перед гаражом напиталась водой, была скользкая.

Это падение его ненадолго отрезвило. Тут бы начфину и отстать. Но он увидел, как Кир возится в грязи, и попытался ему помочь. Кир стал собирать деньги. Начфин молча смотрел, как он ползает перед капотом.

— Слышь, воин, — сказал он. — Может, тебе реабилитация нужна?

— Какая реабилитация? — спросил Кир.

— Ну, после войны. После ранения. Чтобы в себя пришел. Не хочешь? Это можно.

— Вы, что ль, реабилитировать будете?

— Почему я? — Начфин не обиделся. — Есть люди. Я тебя устрою.

Он сунул Киру маленький картонный прямоугольник — визитку. Кир вскользь глянул, усмехнулся: визитка была по краям окаймлена золотом. Визитка, охуеть можно. Он не глядя сунул ее в карман, к другим бумажкам.

— Сколько будет стоить?

— Двести баксов, по старой дружбе. Так-то оно дороже, но тебе — двести.

— Шесть штук типа?

— Чуть поменьше. Зато психолог… а? Перестанешь хоть на людей бросаться.

Говорить про старую дружбу уж точно не следовало.

Кир засветил ему в зубы справа и тут же добавил слева; майор не глядя схватил старый табурет и замахнулся, но Кир ушел от удара, табурет не попал по голове, а только скользнул по плечу. Этого, однако, хватило, чтобы Кир пошатнулся. Тут он, сам не понимая, что происходит, схватил идиотскую шашку, торчащую из сумки, и вытащил ее из ножен.

Со стороны, наверное, это выглядело смешно, но смотреть было некому и смеяться тоже. Майор отступал в глубь гаража, Кир шел за ним.