Герцог отправил в Ломбардию Раффаэле дей Пацци, приказав ему набрать в северных городах тысячу гасконцев; Балеотто Паллавичини занялся вербовкой швейцарских наемников. Но все это были лишь вспомогательные соединения — ядро новой армии образовали не чужестранцы, а «романьоли», жители Романьи. Они поступали в распоряжение Диониджи ди Нальди и Маркантонио да Фано, также уроженцев здешних краев. В этом вновь сказалась предусмотрительность Чезаре, назначавшего командиров, пользовавшихся доверием солдат уже в силу своего происхождения.

Магическая власть имени Валентино оказалась столь велика, что уже через две недели вокруг Имолы вырос военный лагерь. Шесть тысяч человек, обученных и прекрасно вооруженных, ждали приказа, готовые двинуться в бой по первому слову герцога. Со дня на день к ним должны были присоединиться французы и швейцарцы.

Такой ход событий поверг мятежников в тяжкие раздумья. Войско Борджа возрождалось, как Феникс из пепла, и продолжало расти. А из восставших капитанов ни один не надеялся на верность остальных, и каждый, оставаясь наедине с собой, горько раскаивался в необдуманной поспешности. Они выбрали для заговора неудачный момент, и это обстоятельство теперь проявилось с удручающей ясностью. Но на самом деле их главная ошибка заключалась в неудачном выборе противника.

Первым, кто пришел к такому выводу, стал Пандольфо Петруччи. Забыв поставить в известность своих друзей, он отправил в Имолу надежного человека, которому было поручено встретиться и переговорить с секретарем Чезаре Борджа. Сиенский тиран свидетельствовал глубочайшее почтение герцогу Романьи и Валентино, заверяя его светлость, что никогда не питал по отношению к нему каких-либо враждебных намерений.

Это запоздалое извинение доставило его светлости немало веселых минут. Вслед за ним из Рима пришла весть о примирении между папой и кардиналом Орсини. Заговор трещал по швам, распадаясь на глазах, и сам Паоло Орсини поспешил в Имолу, чтобы начать переговоры с герцогом. Но тут произошли события, одинаково неожиданные и для кондотьеров, и для Чезаре — события, снова склонившие чашу весов на другую сторону.

Захватив урбинскую крепость Сан-Лео, Чезаре приказал начать там строительные работы — укрепления не ремонтировались уже много лет и давно обветшали. Строительство велось под надзором прежнего управляющего герцога Гуидобальдо. Повинуясь его указаниям, крестьяне день за днем доставляли бревна из окрестных лесов и складывали их возле стен, а всеми внутренними работами предстояло заняться размещенному в Сан-Лео гарнизону папских войск.

Мы уже говорили о любви подданных к справедливому и мудрому Гуидобальдо да Монтефельтро. Ее лучшим доказательством явилось стихийное восстание, задуманное и осуществленное простыми крестьянами, желавшими вернуть на трон своего государя. Однажды, разгружая бревна и балки, горцы скрытно заклинили подъемный мост. В тот же миг Бридзио, управляющий, подал сигнал, и толпа лесорубов хлынула в крепость. Перебив ошеломленных внезапным натиском солдат Борджа, они заперли ворота и подняли на башне родовое знамя Монтефельтро.

Взятие Сан-Лео стало факелом, брошенным в пороховой погреб. Уже через несколько дней Урбино охватило пламя народного восстания. Храбрые и неутомимые горцы отвоевывали крепость за крепостью и город за городом, пока не вошли в столицу. Цитадель сдалась после короткого штурма; герцогского наместника заковали в цепи и бросили в тюрьму. Урбино вырвалось из железных объятий Борджа.

Эти новости приободрили кондотьеров, решивших, что принести повинную никогда не поздно. Однако, прежде чем открывать военные действия, им хотелось выяснить шансы на помощь со стороны Венеции — этот город хотя и считался союзником французского короля, сохранял оппозицию и к святому престолу, и к герцогу Валентино. В отличие от Гуидобальдо да Монтефельтро никто из участников «заговора капитанов» не мог рассчитывать на безоговорочную поддержку своего народа. Зная это и вдобавок не слишком доверяя друг другу, мятежники все время испытывали крайнюю нужду в решительном и сильном вожде.

Получив известие о восстании в Урбино, герцог, как всегда, стал действовать без промедления. Он также учитывал возможность венецианского десанта, а потому приказал Бартоломео да Капраника (тот командовал частями, вырвавшимися из урбинского окружения) со всей поспешностью возвращаться в Римини. Мигель да Корелла и Рамиро де Лорка выступили к Пезаро. Теперь, заняв своими войсками прибрежные города, Чезаре мог взяться за наведение порядка в глубине страны.

В Имоле кипела лихорадочная деятельность, но среди всех военных забот герцог не забывал и о дипломатии. В частности, он написал ответ на очередное послание Синьории, вновь торжественно заверявшей его светлость в своих дружеских чувствах. Поблагодарив досточтимый совет, герцог выразил надежду на приезд постоянного представителя Республики для обстоятельного обсуждения всех нерешенных вопросов и согласования политики обоих государств в будущем. Эта просьба как нельзя более соответствовала желаниям Синьории, и в Имолу выехал новый посол — тот самый Никколо Макиавелли, который некогда исполнял должность письмоводителя при епископе Вольтеррском. По возвращении во Флоренцию епископ дал своему подчиненному заслуженно высокую оценку, и тот получил видную государственную должность, став секретарем второй канцелярии при Совете.

Находясь в Имоле, Макиавелли часто виделся с герцогом и подолгу беседовал с ним. А посольские донесения мессера Никколо — бесценный материал для каждого историка, желающего разобраться в жизни и личности Чезаре Борджа. Горячий патриот, преданный слуга Республики, Макиавелли рьяно отстаивал интересы родного города, и собственные впечатления посла отнюдь не смягчали его позицию в дипломатических схватках с герцогом. Но верность долгу не делала Макиавелли пристрастным, и он не скрывал, что считает Валентино самым выдающимся политиком своего времени.

Оценивая деятельность герцога в покоренных областях, секретарь оказался в более выгодном положении, чем большинство других авторов, писавших о том же предмете. Ему не пришлось лавировать, отделываться общими фразами и замалчивать факты, поскольку он не задавался целью доказать тиранические замашки Чезаре Борджа, а всего лишь излагал действительное положение дел. Тенденциозность всегда приводит к противоречиям, и от них не свободна даже знаменитая монография Грегоровия. Сравним, к примеру, два небольших отрывка из седьмого тома «Истории средневекового Рима»: «Тринадцатого июня 1502 года Чезаре покинул Рим, чтобы возобновить свои кровавые труды в Романье. Ужасная драма, которой предстояло растянуться еще на год, разыгрывалась теперь по обе стороны Апеннинских гор. Чезаре, подобно ангелу смерти, появлялся то здесь, то там; его безжалостное коварство превосходило человеческое разумение и внушало людям почти суеверный страх».

Это на странице 468. А дальше, на странице 470, читаем следующее: «Города дрожали, сановники и должностные лица унижались и раболепствовали перед герцогом, а придворные льстецы превозносили его до небес, сравнивая с Юлием Цезарем… Однако правление Чезаре Борджа было энергичным и гуманным. Впервые за долгий срок Романья наслаждалась миром и свободой, избавленная от векового зла — кровожадных тиранов, изнурявших страну непрерывными войнами и поборами. Чезаре поручил правосудие заботам человека, пользовавшегося всеобщим уважением и любовью. Это был Антонио ди Монте-Сансовино, президент чезенской руоты» note 28.

Трудно усмотреть логическую связь между приведенными оценками исторической роли герцога. Складывается впечатление, что правдивые строки выходят на свет как бы сами собой, помимо авторской воли. «Безжалостное коварство» Чезаре Борджа оказывается предпосылкой энергичного и гуманного правления, и уже совсем непонятно, почему романские города дрожали перед человеком, который нес им свободу и мир? Почему многие из них явно стремились сделаться участниками «ужасной драмы» и добровольно переходили под власть кровавого Борджа? Можно допустить, что они шли на это, «дрожа от суеверного страха», но в таком случае — почему ни в одном из городских архивов тех времен мы не находим упоминаний о подобной дрожи? И в чем заключалась придворная лесть, коль скоро герцог действительно «избавил Романью от векового зла», как это признает и сам Грегоровий?