Срок перемирия истек седьмого декабря. Не получив ожидаемых подкреплений, ди Нальди капитулировал. Со своей стороны герцог гарантировал свободный выход всем защитникам крепости.

Неделей позже в Имолу прибыл кардинал Джованни Борджа, двоюродный брат Чезаре. Святой отец назначил его на пост папского легата в Болонье и Романье — должность, ставшую вакантной после бегства Асканио Сфорца. Джованни, находясь при войске, должен был олицетворять собой поддержку церковью действий герцога, и начал он с того, что в качестве официального представителя Ватикана привел к вассальской присяге захваченный город. Уполномоченные члены городского совета поставили свои подписи под текстом договора, и присоединение Имолы к владениям апостолического престола было закреплено окончательно.

Теперь армия Чезаре могла двинуться на Форли. Небольшие городки, лежавшие на ее пути, без колебаний раскрывали ворота перед герцогом. Среди них была и Фаэнца — Манфреди, уповая на своих кредиторов-венецианцев, рассчитывал, что ему удастся восстановить добрые отношения с папой и сохранить власть.

На подступах к Форли все происходило точно так же, как и в Имоле — жители города, хотя они и находились под непосредственным надзором самой графини и ее брата Алессандро, выслали депутацию, обратившуюся с просьбой к Чезаре поскорее свергнуть ненавистных Риарио-Сфорца. Но скрыть этот визит горажанам не удалось.

Катерина принадлежала к тем редким людям, чьи упорство и храбрость возрастают пропорционально опасностям, встающим на их пути. Она не пала духом и не пришла в отчаяние, узнав о предательстве подданных. Отослав во Флоренцию старшего сына, графиня вместе с несколькими сотнями слуг и приближенных перебралась в городскую крепость. Затем она приказала схватить всех, кто ездил в лагерь Борджа, и дюжину наиболее знатных и влиятельных граждан Форли, и посадить в крепостной каземат в качестве заложников. Однако горожане, услыхав об опасности, нависшей над парламентерами, схватились за оружие. Начался бунт. Стражники не смогли исполнить повеление грозной госпожи, и ей не осталось ничего иного, кроме как запереться в крепости. Подобно коменданту Имолы, графиня пыталась отвести душу, обстреливая из пушек собственный город.

Утром девятнадцатого декабря под проливным дождем войско герцога проследовало в распахнутые настежь ворота Форли. Артиллерия крепости молчала, а на башнях колыхались мокрые знамена с венецианскими львами. Это была последняя надежда осажденных — они пытались создать видимость союза с купеческой республикой. Но уловка не удалась — вражеский полководец не обращал внимания ни на знамена, ни на гербы, а сразу же приступил к осадным работам. Армию расквартировали в городе, и на площади перед церковью Иоанна Крестителя началась установка тяжелых орудий. Герцог торопил своих офицеров, и даже Рождество прошло в напряженном труде. Через несколько дней позиции были подготовлены, и жерла семи больших мортир и десяти фальконетов уставились в упор на замшелые зубчатые стены крепости.

Солдаты Чезаре чувствовали себя в Форли очень свободно. Армия почти наполовину состояла из иностранных наемников, и к герцогу шел непрерывный поток жалоб на бесчинства и грабежи. Подданные французского короля не питали ни к итальянцам, ни к их собственности ровным счетом никакого почтения. Чезаре не хотелось на первых порах прибегать к слишком суровым мерам, но восстановить дисциплину было необходимо, и герцог приказал готовиться к штурму.

Повествуя о тех дня, Сануто не без злорадства описывает горестное положение форлийцев, призвавших в свой город врага, чтобы избавиться от власти Риарио-Сфорца. Насилие и разбой, чинимые солдатами Валентино, стали, по мнению историка, достойным воздаянием горожанам за их продажность и низкую измену. Но с моральной точки зрения такой вывод явно несправедлив — ведь жители города обратились к герцогу не из страха, а потому, что видели в нем своего освободителя.

Вероятно, Чезаре испытывал невольное уважение к графине; кроме того, он, как всякий разумный полководец, старался по возможности избегать больших людских потерь, когда речь шла не о генеральном сражении. Решив попробовать закончить дело миром, герцог в сопровождении горниста подъехал к крепостному рву.

Вороной жеребец, приплясывая под всадником в золоченых латах, дважды обошел вокруг стен. Но напрасно пела труба — хозяйка замка так и не откликнулась. Казалось, она ничего не замечала или считала ниже своего достоинства вступать в сделку с врагом. Прошла минута, другая — и лязгнули тяжелые цепи, заскрипел ворот, и подъемный мост начал медленно опускаться. Чей-то голос с башни прокричал, что графиня предлагает герцогу переговорить с глазу на глаз на середине моста.

Чезаре Борджа не ведал страха — это всегда признавали и друзья и враги. И хотя он не страдал излишней доверчивостью, его не остановила мысль о возможной ловушке. Положившись на свою силу и ловкость, которые выручат его из любой засады, герцог соскочил с коня и направился к месту встречи. Но как только он сделал первый шаг по окованным железом дубовым бревнам, мост дрогнул и начал стремительно подниматься. Лишь молниеносный прыжок спас герцога от неминуемого позорного плена — еще секунда, и бегство было бы невозможно.

Хитрость не удалась: капкан захлопнулся, но добыча ускользнула по причине излишней пунктуальности исполнителей. Дело в том, что графиня приказала страже «немедленно поднимать мост, как только на него ступит нога Борджа». Привратники не отличались сообразительностью, но зато привыкли беспрекословно повиноваться каждому слову своей госпожи. Так они поступили и в этот раз, невольно предоставив Чезаре шанс на спасение. Успей он сделать еще несколько шагов вперед, и графиня могла бы праздновать победу.

Герцог взлетел в седло и, побелев от ярости, помчался в город. Он объявил, что заплатит двадцать тысяч золотых дукатов тому, кто сумеет захватить Катерину Сфорца живой. А вдвое меньшая — тем не менее огромная — сумма была назначена им за голову графини.

На следующее утро началась бомбардировка крепости. Она продолжалась почти две недели, но без особого успеха, поскольку в войске Чезаре в то время еще не было опытных артиллеристов. Только к двенадцатому января, когда осаждающим удалось определить самый слабый участок стены, наступил перелом. Огонь всех орудий, сосредоточенный на десятке метров обветшалой каменной кладки, принес долгожданный результат — стена рухнула, и в тот же миг в дело вступили горожане, союзники Борджа. Они бежали ко рву, таща огромные вязанки хвороста — фашины, и через несколько минут широкий зыбкий мост соединил оба берега. Первыми в атаку пошли гасконцы под командованием дижонского бальи note 17. Здесь никто никому не давал пощады, и за полчаса более четырехсот человек полегло в рукопашной схватке. Участь защитников крепости была предрешена — они не могли долго сопротивляться врагу, во много десятков раз численно превосходившему их. Те, кто уцелел, отступили к массивной старой башне, господствовавшей над крепостью. Если бы им удалось укрепиться в этом последнем оплоте, войскам герцога пришлось бы заново начинать осаду: башня, служившая ядром всей цитадели, была в изобилии снабжена запасами продовольствия и оружия, а стены ее достигали шести футов толщины. Но в пылу битвы бойцы обеих сторон слишком перемешались, и отступавшие не успели захлопнуть кованые двери — вместе с ними в башню ворвались французские наемники Борджа. В узких переходах и закоулках, в казематах и на крутых винтовых лестницах — везде происходила страшная резня, и вопли раненых, заглушаемые свирепыми победными кличами, оглашали древние своды.

Десятки трагедий, каждая ценой в человеческую жизнь, разыгрались в эти минуты. Мы уже никогда не узнаем имен всех погибших, но вот перед нами описание одного эпизода из хроники Бернарди — эпизода, типичного для тех времен. Молодой писарь из графской канцелярии — звали его Эванджелиста да Монсиньяне — пытался спрятаться в какой-то дальней каморке, но был схвачен бургундским солдатом. Поигрывая окровавленным мечом, бургундец осведомился, есть ли у него деньги, и юноша отдал кошелек с тринадцатью дукатами — все, что имел при себе. Довольный солдат отпустил его, но не успел несчастный писарь пройти и несколько шагов, как угодил в руки другого, столь же безжалостного и корыстолюбивого воина. Бросившись на колени, Эванджелиста умолял сохранить ему жизнь, обещал выкуп в сто дукатов. Это услышал первый грабитель и, конечно, посчитал себя обманутым. Каждый солдат, грозя юноше смертью, требовал, чтобы он шел именно за ним. Не видя выхода, пленник в ужасе кинулся к оказавшемуся поблизости монаху, в надежде, что авторитет духовного лица поможет ему выпутаться из белы. Последовала короткая перебранка между бургундцами — ни один не желал отступиться от своего права на сотню золотых, но и сражаться друг с другом им не хотелось. Наконец, убедившись, что спор зашел в тупик, первый солдат заявил: «Лучше сразу покончим с этим делом», — и хладнокровно погрузил свой клинок в грудь Эванджелисты.