Жанна в ужасе вскрикнула:

— Папа! Папа!

Баронесса, вне себя от возмущения, сжала руку мужа.

— Остановите, остановите же его, Жак!

Барон стремительно опустил переднее стекло, схватил зятя за рукав и крикнул ему прерывающимся от гнева голосом:

— Перестанете вы бить ребенка?

Жюльен в изумлении обернулся.

— Да разве вы не видели, во что он превратил ливрею?

Но барон просунул голову между ними обоими и произнес

— Велика важность! Нельзя быть таким зверем.

Жюльен вспылил:

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, это вас не касается

И он опять занес руку, но тесть поймал ее на лету и опустил с такой силой, что она стукнулась о козлы, при этом он закричал так гневно: «Если вы не перестанете, я выйду и усмирю вас!»— что виконт сразу притих, не ответил ни слова, пожал плечами и хлестнул лошадей, которые тронули крупной рысью.

Обе женщины сидели не шевелясь, мертвенно-бледные, и только явственно слышались тяжелые удары сердца баронессы.

За обедом Жюльен держал себя как ни в чем не бывало, даже любезнее обычного Жанна, отец, мадам Аделаида в своем» несокрушимом доброжелательстве не помнили зла и теперь радовались его приветливости, охотно поддавались веселью с тем отрадным чувством, какое испытывают выздоравливающие, а когда Жанна снова заговорила о Бризвилях, ее муж подхватил шутку, но тут же торопливо добавил

— А все-таки они настоящие аристократы

Больше визитов не делали, всем было страшно затронуть проблему Мариуса Решено было только разослать соседям карточки на Новый год, а для посещений дождаться первых теплых дней весны.

Наступило рождество В Тополях к обеду были приглашены кюре и мэр с женой Их позвали также на Новый год Это были единственные развлечения в однообразной веренице дней

Отец и маменька должны были уехать девятого января. Жанна просила их побыть еще, но Жюльен не поддержал ее, и барон, видя все возрастающую холодность зятя, выписал из Руана почтовую карету.

Накануне отъезда, когда все уже было уложено, а погода стояла ясная и морозная, Жанна с отцом решили прогуляться в Ипор, где они не были ни разу после ее возвращения с Корсики

Они пересекли лес, по которому она в день свадьбы бродила рука об руку с тем, чьей спутницей стала навсегда, лес, где она изведала первую ласку, ощутила первый трепет, предвестие той чувственной любви, которую ей суждено было познать лишь в дикой долине Ота, возле ручья, когда они утоляли жажду и вместе с водой пили поцелуи

Не стало больше ни листвы, ни буйных трав — ничего, кроме шороха сучьев да того сухого шелеста, какой слышится зимой в оголенных рощах

Они вошли в деревню Пустынные, безмолвные улицы все так же были пропитаны запахом моря, водорослей и рыбы По-прежнему сушились развешанные у дверей или разложенные на гальке большие бурые сети Холодное, серое море с неизменной бурливой пеной начало отступать, обнажая зеленоватые уступы у подножия скалистого кряжа близ Фекана, а лежащие на боку вдоль всего берега большие лодки напоминали огромных дохлых рыб. Смеркалось, и рыбаки в шерстяных шарфах вокруг шеи, в высоких сапогах сходились кучками к берегу, в одной руке держа флягу с водкой, в другой — корабельный фонарь. Долго топтались они вокруг поваленных на бок баркасов: с нормандской медлительностью укладывали в судно сети, снасти, караваи хлеба, горшок с маслом, стакан и бутылку со спиртным. После этого они толкали в море поднятый баркас, и он с грохотом катился по гальке, прорезал пену, взлетал на волну, покачивался несколько мгновений, расправляя свои темные крылья, и скрывался во мгле вместе с огоньком на верхушке мачты.

А рослые матросские жены, тяжелый костяк которых выступал под реденькой тканью одежды, дожидались отплытия последнего рыбака и лишь тогда возвращались в спящую деревню, тревожа своими крикливыми голосами глубокий сон темных улиц.

Барон и Жанна стояли не шевелясь и следили, как исчезают во мраке эти люди, которые каждую ночь уходили в море, навстречу смерти, чтобы не умереть с голоду, и все же были бедны настолько, что никогда не ели мяса.

Барон, потрясенный зрелищем океана, прошептал:

— Как это страшно — и как прекрасно! Как величаво это море, где реет сумрак и стольким жизням грозит гибель! Не правда ли, Жаннета?

— Средиземное море гораздо лучше, — ответила она с холодной улыбкой.

Но отец возмутился:

— Средиземное море! Елей, сироп, подсиненная водица в лохани. Да ты посмотри на это — какое оно страшное, какие на нем пенистые волны! И подумай о тех, кто вышел в это море и уж совсем скрылся из виду.

Жанна со вздохом согласилась: «Да, пожалуй». Но слетевшие у нее с языка слова: «Средиземное море»— кольнули ее в сердце, возвратили мысли к тем далеким краям, где были погребены ее мечты.

Вместо того чтобы вернуться лесом, отец и дочь вышли на дорогу и не спеша взобрались по крутому берегу. Они почти не говорили, угнетенные близкой разлукой.

Временами, когда они проходили мимо какой-нибудь фермы, им в лицо ударял то аромат размятых яблок, благовоние свежего сидра, которым в эту пору напитан воздух всей Нормандии, то густой запах хлева, тот славный, теплый дух, которым тянет от коровьего навоза.

Освещенное окошко в глубине двора указывало на жилье.

И Жанне казалось, что душа ее выходит за свои пределы, охватывает и постигает незримое, а при виде огоньков, разбросанных среди полей, она вдруг особенно остро ощутила одиночество всех живых созданий, которых все разъединяет, все разлучает, все отрывает от того, что было бы им дорого.

И тоном покорности она произнесла:

— Невеселая штука — жизнь.

Барон вздохнул:

— Что поделаешь, дочурка, мы над ней не властны.

На следующий день отец с маменькой уехали, а Жанна и Жюльен остались одни.

В обиход молодых супругов сразу же вошли карты Каждый день после завтрака Жюльен, покуривая трубку и выпивая не спеша рюмок шесть или восемь коньяку, играл с женою несколько партий в безик. После этого она поднималась к себе в спальню, садилась у окна и под стук дождя, барабанившего в стекла, под вой ветра, сотрясавшего их, упорно вышивала волан к нижней юбке. Порою, утомившись, она поднимала взгляд и смотрела вдаль на темное море с барашками пены. Потом, после минутного беспредметного созерцания, снова бралась за рукоделье.

Впрочем, больше ей и нечего было делать, так как Жюльен, чтобы полностью удовлетворить свое властолюбие и свои наклонности скопидома, сам управлял всем хозяйством. Он обнаруживал жесточайшую скаредность, никогда не давал чаевых, до крайности урезал расходы по столу. С самого своего приезда в Тополя Жанна заказывала себе к утру у булочника нормандский хлебец, — Жюльен упразднил и этот расход и ограничил ее гренками.

Она ничего не говорила во избежание объяснений, споров и ссор, но, как от булавочного укола, страдала от каждого нового проявления мужниной скупости. Ей, воспитанной в семье, где деньги ни во что не ставились, это казалось недостойным, отвратительным. Сколько раз слышала она от маменьки: «Да деньги для того и существуют, чтобы их тратить». А теперь Жюльен твердил ей «Неужто ты никогда не отучишься сорить деньгами?»И всякий раз, как ему удавалось выгадать несколько грошей на жалованье или на счете, он заявлял с улыбкой, пряча деньги в карман: «По капельке — море, по зернышку — ворох!»

Но бывали дни, когда Жанна снова принималась мечтать. Работа откладывалась, руки ее опускались, взор заволакивался, и она вновь, как в девические годы, сочиняла увлекательный роман, мысленно переживала чудесные приключения И вдруг голос Жюльена, отдававшего приказания дяде Симону, выводил ее из мечтательной дремы; она бралась снова за свое кропотливое рукоделье, говоря себе «С этим покончено!»И на пальцы, вкалывающие иглу, падала слеза.

Розали, прежде такая веселая, такая певунья, переменилась тоже Округлые щеки ее утратили румяный глянец, ввалились и временами бывали землистого цвета.