– Какой у вас, должно быть, дурной характер! – сказал Том.

Дама неистово завопила: «Где тут полиция?» – и продолжала вопить, угрожая Тому зонтиком, что ежели бы только не то, что этих молодчиков никогда нет поблизости, когда они нужны, она бы его велела арестовать, велела бы непременно.

– Поменьше бы помадили усы да побольше бы думали о своих обязанностях, чем даром получать такие деньги, – кричала она, – незачем было бы людям с ума сходить в этой толкучке!

Ее в самом деле ужасно затолкали и даже капор на ней смяли так, что он превратился в треуголку. Дама была маленькая и толстая, она сильно запыхалась и разгорячилась. Поэтому, вместо того чтобы продолжать пререкания, Том вежливо спросил у нее, на какой пароход ей нужно садиться.

– Конечно, – возразила дама, – это вам только можно просто так глядеть на пароход, а другим обязательно садиться надо, как же! Дурак!

– На какой же пароход вы хотите смотреть? – спросил Том. – Мы посторонимся, если нужно. Не выходите из себя.

– Скольким милым особам я помогала в трудное время, – возразила она, несколько смягчившись, – всех не перечтешь, и ни одна меня в этом не обвиняла, разве в чем другом, потому что характер у меня ровный и мягкий, это всем известно. Я всегда говорю: перечьте мне сколько хотите, милая, если вам от этого легче; вы же знаете, что Сара вам и словечка не скажет, можете на нее положиться. А что нынче я в большом расстройстве и огорчении, отрицать не стану, боже сохрани, и причин для этого достаточно.

Тем временем миссис Гэмп (это был не кто иной, как наша опытная лекарка) с помощью Тома протиснулась в маленький уголок между Руфью и перилами, где, после кратковременного пыхтенья и нескольких опасных маневров с зонтиком, она ухитрилась, наконец, устроиться довольно удобно.

– А которое же из этих страшилищ будет антверпенский пароход, хотела бы я знать? Дыму-то, боже мой! – воскликнула миссис Гэмп.

– Какой пароход вам нужен? – спросила Руфь.

– Антверпенский, – ответила миссис Гэмп. – Не стану вас обманывать, милочка, к чему бы мне это?

– Вон антверпенский пароход, в середине, – сказала Руфь.

– По мне, лучше б он был у Ионы в чреве[125], – воскликнула миссис Гэмп, как видно путая пророка с китом в этом более чем странном пожелании.

Руфь ничего не ответила, но так как миссис Гэмп, положив подбородок на холодный чугун перил, не сводила глаз с антверпенского парохода и время от времени испускала негромкие стоны, она спросила, не уезжает ли сегодня за границу кто-нибудь из ее детей? Или, может быть, ее муж? – прибавила она ласково.

– Оно и видно, – сказала миссис Гэмп, закатывая глаза, – как мало вы еще в этой юдоли прожили, милая моя барышня! Одна моя хорошая приятельница частенько мне говаривала, милочка моя, а зовут ее Гаррис, миссис Гаррис, через площадь и подняться по лестнице, поворотя за табачную лавочку: «Ох, Сара, Сара, мало же мы знаем насчет того, что нам суждено!» – «Миссис Гаррис, сударыня, – говорю я, – это верно, что немного, а все же больше, чем вы думаете. Наши расчеты, сударыня, – говорю я, – сколько будет в семействе детей, иной раз сходятся точка в точку, и гораздо чаще, чем вы полагаете». – «Сара, – говорит миссис Гаррис, ужасно расстроившись, – скажите мне, сколько же у меня их будет?» – «Нет уж, миссис Гаррис, – говорю ей, – извините, пожалуйста. У меня самой, говорю, дети падали с третьего этажа во двор, да и сырость на лестнице им тоже действовала на легкие, а один так и помер в кроватке; никто даже не заметил, а он лежит себе, улыбается. Вот потому, сударыня, – говорю я, – старайтесь не роптать, а принимайте все с покорностью. Бог дал, бог и взял». Мои-то все померли, милая моя деточка, – продолжала миссис Гэмп, – а насчет мужа, так у него была деревянная нога, и она тоже упокоилась своим порядком, а то, бывало, все по винным погребкам – никак оттуда не вытащишь, разве только силой, так что насчет этой слабости деревяшка была все равно что живая плоть и кровь, если не хуже.

Произнеся это надгробное слово, миссис Гэмп снова оперлась подбородком на холодный чугун и, пристально глядя на антверпенский пакетбот, качнула головой и застонала.

– Не хотела бы я, – заметила миссис Гэмп, – не хотела бы я быть мужчиной и иметь такое на совести. Да ведь и то сказать, порядочный мужчина никогда так не сделает.

Том с сестрой переглянулись, и Руфь после минутного колебания спросила миссис Гэмп, что ее так волнует.

– Милая моя, – спросила та, понизив голос, – вы ведь не замужем, правда?

Руфь засмеялась, покраснела и сказала:

– Нет.

– Тем хуже, – продолжала миссис Гэмп, – для всех присутствующих. Зато другие замужем и в таком положении, как следует замужним; и одна милая молоденькая дамочка должна была сесть нынче утром на этот самый пароход, когда ей совсем не годится быть в море!

Она замолчала, глядя на палубу парохода, о котором шла речь, на ведущую вниз лестницу и на сходни. Уверившись, по-видимому, что предмет ее соболезнований еще не прибыл, она постепенно возвела глаза на самую верхушку трубы и негодующе обратилась к пароходу.

– О, чтоб тебя! – выбранилась миссис Гэмп, грозя ему зонтиком. – Ну твое ли дело возить деликатных молоденьких пассажирок, когда такому чудищу только бы грохотать да плеваться? Мало ли ты наделал вреда по нашей части своим стуком, и ревом, и шипеньем, и коптеньем, скотина ты этакая! Эти проклятые паровики, – говорила миссис Гэмп, опять грозя зонтиком, – побольше всякого пугала наделали бед – и нас без работы оставляют, и мало ли что из-за них случается раньше времени, когда никто этого не ждет (особенно на железной дороге, те всего страшней воют). Я слыхала про одного молодого человека, кондуктора на железной дороге, всего три года как она открыта, миссис Гаррис хорошо его знает, он ей даже родней приходится по сестре, что вышла замуж за пильщика, так он за это время окрестил двадцать шесть невинных ангельских душек, и все неожиданно, и назвали всех по именам паровозов, из-за которых оно раньше времени приключилось. Уф! – заключила миссис Гэмп свое обращение, – сразу видно, что ты дело рук человеческих, потому что нисколько не жалеешь нашу слабую натуру, – да еще как видно-то, скотина ты этакая!

Было бы вполне естественно предположить, особенно по началу причитаний миссис Гэмп, что она держит контору дилижансов или почтовых лошадей. Сама же она не могла судить о том, какое впечатление произвели на молоденькую собеседницу ее последние слова, ибо вдруг прервала свою речь и воскликнула:

– А вот и она, самолично! Бедняжечка, такая молоденькая, а идет, словно агнец на заклание! Ну, ежели только стрясется какая беда, после того как пароход выйдет в море, – пророчески провозгласила миссис Гэмп, – то это прямо убийство, и я буду свидетельницей со стороны обвинения.

Она так значительно произнесла это, что сестра Тома добрая, как и он сам; не могла не отозваться хоть несколькими словами.

– Скажите, пожалуйста, где та дама, – спросила она, – которой вы интересуетесь?

– Вон там! – простонала миссис Гэмп. – Вон она, переходит сейчас деревянный мостик. Поскользнулась на апельсинную корку, – тут миссис Гэмп крепко стиснула зонтик. – Меня всю так и перевернуло!

– Вы говорите про ту даму, которую ведет мужчина, с ног до головы закутанный в широкий плащ, так что почти все лицо закрыто?

– И пускай закроется хорошенько! – отвечала миссис Гэмп. – Как ему только не стыдно. Видели вы, как он дернул ее за руку?

– Он действительно очень ее торопит, кажется.

– Теперь он ведет ее вниз, в душную каюту, – сердито говорила миссис Гэмп. – Что это он затеял? Бес в него вселился, что ли? Почему он не может оставить ее на свежем воздухе?

Какие бы ни были у него причины, однако он ее не оставил на свежем воздухе, а быстро увел вниз и сам тоже скрылся; он даже не откинул плаща и не задержался на переполненной народом палубе ни на секунду дольше, чем было нужно, чтобы пройти сквозь толпу.