– Нет, нет, – сказал Мартин. – Я бы хотел услышать это от вас самих.

– Но Пинч говорит, что я несправедлив, – настаивал Джон, улыбаясь.

– Ах, так! Ну, тогда я наперед могу сказать, каковы они, – заметил Мартин, – и вы можете говорить прямо, без церемоний. Меня вам нечего стесняться. Скажу вам откровенно, мне он не нравится. Я живу у него потому, что это меня устраивает ввиду некоторых особенных обстоятельств. У меня как будто есть способности к архитектуре, и если кто кому останется обязан, то уж скорее он мне, чем я ему. На худой конец мы будем квиты, и значит, ни о каких одолжениях не может быть и речи. Так что можете говорить со мной, как если бы я не имел к нему никакого отношения.

– Если вы непременно хотите знать мое мнение… – начал Джон Уэстлок.

– Да, хочу, – сказал Мартин. – Буду вам очень обязан.

– …так я бы сказал, что это первейший мерзавец на всем свете, – закончил Джон.

– Ого! – заметил Мартин с неизменным спокойствием. – Довольно сильно сказано.

– Не сильнее, чем он заслуживает, – сказал Джон, – и если б он потребовал, чтобы я высказал свое мнение ему в лицо, я сделал бы это в тех же самых выражениях, нисколько не смягчая. Взять хоть то, как он обращается с Пинчем! А когда я оглядываюсь на те пять лет, что провел в его доме, и вспоминаю лицемерие, подлость, низость, притворство, пустословие этого человека и его манеру прикрывать личиной святошества самые некрасивые дела, когда я вспоминаю, сколько раз мне приходилось видеть все это и как бы принимать участие во всем этом, хотя бы уже в силу того, что я у него жил и он был моим учителем, – даю вам слово, я начинаю презирать самого себя.

Мартин допил свое вино и уставился в огонь.

– Я не хочу сказать, что это так и нужно, – продолжал Джон Уэстлок, – потому что во всем этом не было моей вины; я могу понять вас, например; вы прекрасно знаете, чего он стоит, и все же вынуждены обстоятельствами оставаться у него. Я просто говорю вам то, что чувствую; и даже теперь, когда, как вы говорите, все прошло и я имею удовольствие знать, что он всегда меня ненавидел, и что мы всегда не ладили, и я всегда говорил ему, что думал, – даже теперь мне жаль, что я не поддался искушению, которое часто испытывал еще мальчишкой: убежать от него и махнуть за границу.

– Почему же за границу? – спросил Мартин, обращая взгляд на говорившего.

– В поисках средств к жизни, – отвечал Джон Уэстлок, пожав плечами, – которых я не мог добыть на родине. В этом была бы хоть смелость. Но довольно! Налейте себе вина, и забудем о Пекснифе.

– Чем скорей, тем лучше, если вам угодно, – сказал Мартин. – О себе самом и моих отношениях с ним я могу только повторить то, что уже говорил. До сих пор я у него делал что хотел и дальше буду держаться так же, и даже в большей мере; потому что (сказать вам по правде) он, видимо, надеется, что я буду за него работать, и вряд ли захочет со мной расстаться. Я так и думал, когда решил к нему ехать. За ваше здоровье!

– Благодарю вас, – ответил молодой Уэстлок. – И за ваше! Дай бог, чтобы новый ученик пришелся вам по душе!

– Какой новый ученик?

– Счастливый юноша, родившийся под благоприятной звездой, – смеясь, отвечал Джон, – чьим родителям или опекунам суждено пойматься на объявление. Как, вы не знали, что он опять напечатал объявление?

– Нет.

– Да, да, еще бы! Я прочел его вот только что, перед обедом, во вчерашней газете. Я знаю, что это его объявление, потому что достаточно знаком с его стилем. Тсс! Вот и Пинч. Странно, не правда ли, что чем больше он предан Пекснифу (а преданность его просто не знает границ), тем больше для нас причин любить Тома. Однако тише, иначе мы испортим ему настроение.

При этих словах вошел Том, сияя улыбкой, и снова уселся в свой теплый уголок, потирая руки скорее от удовольствия, чем от холода (он очень быстро бежал), и радуясь, как умел радоваться только Том Пинч. Никакое другое сравнение не изобразит состояния его души.

– Так вот, – сказал он, после того как долго и с удовольствием глядел на своего друга, – наконец-то вы стали настоящим джентльменом, Джон. Ну да, разумеется.

– Стараюсь, Том, стараюсь! – отвечал тот добродушно. – Хотя еще неизвестно, что из меня получится со временем.

– Думаю, что теперь вы не понесете сами чемодан к остановке, – с улыбкой сказал Том Пинч, – пускай лучше он у вас совсем пропадет!

– Не понесу? – возразил Джон. – Много же вы обо мне знаете, Пинч. Чемодан должен быть непомерной тяжести, чтобы я не ушел с ним от Пекснифа, Том.

– Ну вот! – воскликнул Пинч, оборачиваясь к Мартину. – Что я вам говорил? Его слабое место – это несправедливость к Пекснифу. Не слушайте его, когда он говорит на эту тему. Какое-то невероятное предубеждение.

– Зато у Тома полное отсутствие всяких предубеждений, – сказал Джон Уэстлок, кладя руку на плечо мистера Пинча и смеясь от души, – это просто удивительно. Если когда-нибудь человек глубоко понимал другого, видел его в истинном свете и в натуральную величину, то именно так наш Том понимает мистера Пекснифа.

– Совершенно верно! – воскликнул Том. – Я это столько раз говорил вам. Если б вы знали его так хорошо, как я, Джон, – а я бы никаких денег для этого не пожалел, – вы бы восхищались им, уважали и почитали его. Невольно уважали бы. Ах, уезжая, вы поразили его в самое сердце!

– Если б я знал, где у него находится сердце, – отвечал молодой Уэстлок, – я бы уж постарался его поразить, Том, можете быть уверены. Но так как нельзя ранить то, чего нет у человека и о чем он не имеет никакого понятия, разве только способен уязвлять в самое сердце других, то я совершенно не заслужил такого комплимента.

Мистер Пинч, не желая затягивать спор, который мог дурно повлиять на Мартина, воздержался и ничего не ответил на эти слова; тем не менее Джон Уэстлок, которого мог унять разве только стальной намордник, если речь шла о достоинствах мистера Пекснифа, продолжал:

– В самое сердце! Да, действительно мягкосердечный человек! Его сердце! Да ведь это сознательный, расчетливый, бессовестный негодяй! Его сердце! Но что с вами, Том?

Мистер Пинч стоял, выпрямившись во весь рост, на предкаминном коврике и весьма энергично застегивал сюртук.

– Я и слушать вас не хочу, – сказал Том, – нет, право, не хочу. Вы должны извинить меня, Джон. У меня к вам чувство большого уважения и дружбы, я очень люблю вас и сегодня был просто вне себя от радости, что вы все такой же и ничуть не переменились, но этого я никак не могу вынести.

– Да ведь это моя старая привычка, Том; а вы сами сейчас радовались, что я ничуть не переменился.

– Только не в этом отношении, – сказал Том Пинч. – Вы должны извинить меня, Джон. Я, право, не могу, да и не хочу здесь оставаться. Вы очень несправедливы, вам следует быть сдержаннее в выражениях. Я с вами был несогласен и тогда, когда мы говорили с глазу на глаз, а при данных обстоятельствах я этого просто не могу вынести. Нет, никак не могу.

– Вы совершенно правы, – воскликнул Джон, переглядываясь с Мартином, – а я не прав, Том! Не знаю, какого черта нам вздумалось разговаривать на эту тему. От всего сердца прошу у вас прощения.

– Характер у вас мужественный и прямой, я знаю, – сказал Пинч, – тем больше меня огорчает, что вы так невеликодушны в одном-единственном случае. Не у меня вам следует просить прощения, Джон. Мне вы ничего не сделали, кроме добра.

– Что ж, значит у Пекснифа? – сказал молодой Уэстлок. – Все что угодно, Том, и у кого угодно. Буду просить прощение у Пекснифа. Это вас удовлетворит? Так вот! Выпьем за здоровье Пекснифа!

– Благодарю вас! – воскликнул Том, горячо пожимая ему руку и наполняя бокал вином. – Благодарю вас, я от всей души выпью за него. За здоровье мистера Пекснифа, и пожелаем ему успехов!

Джон Уэстлок пожелал мистеру Пекснифу того же, но с небольшой поправкой, ибо, выпив за его здоровье, он посулил ему кой-что еще, но что именно, трудно было расслышать. После того как единодушие было восстановлено, друзья придвинули стулья ближе к камину и разговаривали в полном согласии и веселье до тех пор, пока не отправились ко сну.