– Ваш спутник, кажется?

– Мой спутник? – переспросил генерал. – Нет!

Он ни разу не видел Мартина, но Мартин его видел, и теперь, когда они встретились лицом к лицу, узнал в нем джентльмена, который в конце путешествия разгуливал по палубе, засунув руки в карманы и широко раздувая ноздри.

Все смотрели на Мартина. Делать было нечего. Правду нельзя было утаить.

– Я приехал на том же пакетботе, что и генерал, – сказал Мартин, – но не в одном классе. Мне надо было соблюдать строгую экономию, и я ехал третьим классом.

Если бы генерала подвели к заряженной пушке и приказали немедленно выпалить из нее, он не мог бы растеряться больше, чем при этих словах. Чтобы он – Флэддок, Флэддок в парадной форме американского ополчения, генерал Флэддок, Флэддок, любимец иностранной знати – стал знакомиться с субъектом, который ехал на почтовом пароходе третьим классом за четыре фунта десять шиллингов! Да еще встретить это ничтожество в самом святилище нью-йоркского света, принятым в лоно нью-йоркской аристократии! Генерал чуть не схватился за шпагу.

Среди Норрисов воцарилось мертвое молчание. Если слух об этом распространится, они будут навеки опозорены из-за неосмотрительности своего провинциального родственника. Их семейство было созвездием исключительной яркости в высшей сфере Нью-Йорка. Были там и другие элегантные сферы еще выше, были сферы и ниже, и ни одна звезда в любой из этих сфер не имела ничего общего со звездами других сфер. Но теперь во всех этих сферах узнают, что Норрисы, введенные в заблуждение приличными манерами и внешностью, пали так низко, что «принимали» у себя никому не известную личность без единого доллара в кармане. О орел,[57] хранитель непорочной республики, неужели они дожили до этого!

– Разрешите мне откланяться, – сказал Мартин после неловкой паузы. – Я чувствую, что вызвал здесь такое же замешательство, в каком нахожусь и сам. Но прежде чем уйти, я должен сказать несколько слов в оправдание вашего родственника, который, вводя меня в общество, не знал, что я недостоин этой чести, могу вас уверить.

Он поклонился Норрисам и вышел, очень спокойный с виду и весь кипя внутри.

– Ну, что же, – сказал Норрис-отец, бледнея и обводя взглядом собравшихся, после того как Мартин закрыл за собой дверь, – молодой человек наблюдал сегодня вечером утонченность светских манер и изящную простоту высшего общества, которых никогда не видал у себя на родине. Будем надеяться, что это пробудит в нем нравственное чувство.

Если «нравственное чувство», этот исключительно заокеанский товар, – ибо, по утверждению доморощенных деятелей, ораторов и памфлетистов, оно является монополией Америки, – если нравственное чувство включает благожелательность и любовь к человечеству, то его действительно не мешало бы пробудить в Мартине. Он шагал по улице в сопровождении Марка, и все безнравственные чувства бушевали в нем, подстрекая к довольно кровожадным замечаниям, которых, к счастью для его репутации, никто не слыхал. Однако скоро он настолько остыл, что стал даже подсмеиваться над этим событием, и вдруг услышал позади себя чьи-то шаги и, обернувшись, увидел своего друга Бивена, который догонял его, совершенно запыхавшись.

Он взял Мартина под руку и, попросив идти медленнее, несколько минут молчал. Наконец он сказал:

– Надеюсь, вы оправдаете меня и в другом смысле?

– В каком? – спросил Мартин.

– Надеюсь, вы не думаете, что я предвидел финал нашего визита? Впрочем, вряд ли нужно вас об этом спрашивать.

– Да, это верно, – сказал Мартин. – Я тем более благодарен вам за вашу любезность, что узнал цену здешним почтенным гражданам.

– По-моему, – возразил его друг, – таким, как они, везде одна цена, только наши не хотят этого признавать и становятся на ходули.

– Честное слово, это верно, – сказал Мартин.

– Я думаю, – продолжал его друг, – что если бы вы видели такую сцену в английской комедии, то не нашли бы ее невероятной и неестественной?

– Да, конечно!

– Без сомнения, здесь это смешнее, чем где бы то ни было, – продолжал его спутник, – но тут уж виноваты наши актеры. О себе лично могу только сказать, что я с самого начала знал, в каком классе вы ехали; я видел список пассажиров первого класса, и вас в нем не было.

– Тем больше я вам обязан, – сказал Мартин.

– Норисс очень хороший человек, в своем роде, – заметил мистер Бивен.

– Вот как? – сухо сказал Мартин.

– О да! В нем много хороших свойств. Если бы вы или кто другой обратились к нему, как к существу высшего порядка, в качестве просителя на бедность – он был бы весь доброта и внимание.

– Мне незачем было уезжать за три тысячи миль, чтобы встретиться с таким типом, – сказал Мартин.

Ни он, ни его друг больше не разговаривали дорогой, каждый был, по-видимому, достаточно занят собственными мыслями.

Чай или ужин, как бы ни называлась здесь вечерняя трапеза, уже кончился, когда они вернулись к майору, но скатерть, разукрашенную несколькими добавочными мазками и пятнами, все еще не убрали со стола. На одном его конце пили чай миссис Джефферсон Брик и две другие дамы, по-видимому не в урочное время, так как все они были в шляпках и шалях и, должно быть, только что вернулись домой. При свете трех коптящих свечей неравной длины и в разного фасона подсвечниках комната казалась такой же неприглядной, как и днем.

Все три дамы громко беседовали, когда вошел Мартин со своим другом, но, увидев джентльменов, сразу замолчали, приняв весьма достойный, чтобы не сказать замороженный, вид. Пока они переговаривались шепотом, даже вода в чайнике стала холоднее градусов на двадцать, до такой степени от них веяло холодом.

– Вы были на молитвенном собрании, миссис Брик? – спросил спутник Мартина с плутовской искоркой в глазах.

– На лекции, сэр.

– Простите, я забыл. Вы, кажется, не ходите на собрания?

Тут дама справа от миссис Брик благочестиво кашлянула, как будто говоря: «Я хожу!» И в самом деле, она туда ходила чуть ли не каждый день.

– Хорошая была проповедь, сударыня? – спросил мистер Бивен, адресуясь к этой даме.

Дама благочестиво подняла глаза и ответила: «Да». Ее весьма подкрепила добротная, крепкая, энергичная проповедь, которая как нельзя лучше разделывалась со всеми ее приятельницами и знакомыми, бесповоротно решая их судьбу. Кроме того, ее шляпка затмила шляпки всех остальных прихожанок, так что эта дама во всех отношениях обрела душевный покой.

– Какой же курс лекций вы теперь слушаете, сударыня? – сказал друг Мартина, снова обращаясь к миссис Брик.

– Философию духа, по средам.

– А по понедельникам?

– Философию преступления.

– А по пятницам?

– Философию растений.

– Вы забыли «Философию управления» по четвергам, дорогая моя, – заметила третья дама.

– Нет, – сказала миссис Брик, – это по вторникам.

– Совершенно верно! – воскликнула дама. – По четвергам «Философия материи», разумеется.

– Вы видите, мистер Чезлвит, наши дамы очень заняты.

– В самом деле, у вас есть основание так говорить. – ответил Мартин. – Сколько нужно энергии, чтобы совместить эти в высшей степени важные занятия вне дома с семейными обязанностями.

Тут Мартин остановился, увидев, что дамы смотрят на него весьма неблагосклонно, хотя никак не мог понять, что он сделал такого, чтобы заслужить презрительное выражение на их лицах. Но после того как дамы удалились наверх, к себе в спальни, что произошло очень скоро, мистер Бивен объяснил ему, что домашняя работа неизмеримо ниже достоинства этих философствующих дам и что (в девяноста девяти случаях из ста) ни одна из них не сумела бы выполнить самую легкую работу по хозяйству или сшить что-нибудь простенькое из платья для своих детей.

– Другой вопрос, не лучше ли им было бы вооружиться обыкновенными вязальными спицами, чем таким острым оружием, – сказал он. – Но я могу поручиться за одно: не так часто бывает, чтобы они этим оружием порезались. Проповеди и лекции – это наши балы и концерты. Они ходят туда, чтобы развлечься, посмотреть на туалеты других дам и снова вернуться домой.