— Но, возможно, это будет не последнее мое выступление, — сказал Николас. — Если меня не вызовут, я бы не хотел поставить вас в затруднительное положение, уйдя до конца недели.

— Тем лучше, — сказал мистер Крамльс. — У вас может быть безусловно самое последнее выступление в четверг, ангажемент на один вечер в пятницу и, уступая желанию многочисленных влиятельных патронов, которым не удалось достать места, — в субботу. Это должно дать три весьма приличных сбора.

— Значит, у меня будет три последних выступления? — улыбаясь, спросил Николас.

— Вот именно, — отозвался директор, с огорченным видом почесывая голову. — Трех недостаточно, и по всем правилам полагается устроить еще несколько, но раз ничего нельзя поделать, значит ничего не поделаешь, а стало быть, и говорить об этом не стоит. Что-нибудь новенькое было бы очень желательно. Вы не могли бы спеть комическую песенку верхом на пони?

— Нет, не могу, — ответил Николас.

— Прежде это приносило деньги, — с разочарованным видом сказал мистер Крамльс. — Что вы скажете по поводу ослепительного фейерверка?

— Это обошлось бы довольно дорого, — сухо отозвался Николас.

— Хватило бы восемнадцати пенсов, — сказал мистер Крамльс. — Вы с феноменом на возвышении в две ступени в живой картине: сзади на транспаранте — «Счастливого пути», и девять человек вдоль кулис с петардами в обеих руках — все полторы дюжины взрываются сразу. Это было бы грандиозно! Зрелище устрашающее, просто устрашающее!

Так как Николас как будто вовсе не почувствовал величия предполагаемого зрелища, но, наоборот, принял предложение крайне непочтительно и от души посмеялся над ним, мистер Крамльс отказался от проекта в момент его зарождения и хмуро заметил, что они должны дать наилучшую программу с поединками и матросскими танцами и, таким образом, не отступать от узаконенного порядка.

С целью немедленно привести этот план в исполнение директор тотчас отправился в маленькую соседнюю уборную, где миссис Крамльс занималась переделкой одеяния мелодраматической императрицы в обычное платье матроны девятнадцатого века. И с помощью этой леди и талантливой миссис Граден (которая была подлинным гением по составлению афиш, мастерски разбрасывала восклицательные знаки и благодаря многолетнему опыту знала в точности, где именно надлежит быть самым крупным прописным буквам) он приступил к сочинению афиши.

— Уф! — вздохнул Николас, бросаясь в суфлерское кресло, после того как дал необходимые указания Смайку, который играл в интермедии тощего портного в сюртуке с одной полой, с маленьким носовым платком, украшенным большой дыркой, в шерстяном ночном колпаке, с красным носом и прочими отличительными признаками, свойственными портным на сцене. — Уф! Хотел бы я, чтобы со всем этим было уже покончено!

— Покончено, мистер Джонсон? — с каким-то жалобным удивлением повторил за его спиной женский голос.

— Вы правы, это было не галантное восклицание, — сказал Николас, подняв голову, чтобы посмотреть, кто говорит, и узнав мисс Сневелличчи. — Я бы его не обронил, если бы предполагал, что вы можете услышать.

— Какой славный этот мистер Дигби! — сказала мисс Сневелличчи, когда портной по окончании пьесы покинул сцену при громких рукоплесканиях. (Дигби был театральный псевдоним Смайка.)

— Я сейчас же передам ваши слова, чтобы доставить ему удовольствие,заявил Николас.

— Ах, какой вы нехороший! — воскликнула мисс Сневелличчи. — А впрочем, не думаю, чтобы для меня имело значение, если он узнает мое мнение о нем; разумеется, кое с кем другим это могло быть…

Тут мисс Сневелличчи запнулась, словно дожидаясь вопроса, но никаких вопросов не последовало, так как Николас размышлял о более серьезных вещах.

— Как мило с вашей стороны, — продолжала мисс Сневелличчи после недолгого молчания, — сидеть здесь и ждать его вечер за вечером, вечер за вечером, каким бы усталым вы себя ни чувствовали, и столько сил тратить на него, и делать все это с такой радостью и охотой, как будто это вам оплачивается золотой монетой!

— Он всецело заслуживает той доброты, с какой я к нему отношусь, и даже гораздо большего, — сказал Николас. — Он — самое благодарное, чистосердечное, самое любящее существо в мире.

— Но он такой странный, не правда ли? — заметила мисс Сневелличчи.

— Да поможет бог ему и тем, кто сделал его таким! Он и в самом деле странный, — покачивая головой, отозвался Николас.

— Он чертовски скрытный парень, — сказал мистер Фолер, который подошел незадолго до этого и теперь вмешался в разговор. — Из него никто ничего не может вытянуть.

— А что хотели бы из него вытянуть? — спросил Николае, резко повернувшись.

— Черт возьми! Как вы запальчивы, Джонсон! — отозвался мистер Фолер, подтягивая задник своей балетной туфли. — Я говорил только о вполне натуральном любопытстве людей здесь, у нас, которые хотели бы знать, чем он занимался всю свою жизнь.

— Бедняга! Мне кажется, совершенно ясно, что он был неспособен заниматься чем-нибудь, представляющим интерес для кого бы то ни было,сказал Николас.

— Совершенно верно! — подхватил актер, созерцая свое отражение в рефлекторе лампы. — Но, знаете ли, в этом-то весь вопрос и заключается.

— Какой вопрос? — осведомился Николас.

— Ну как же? Кто он и что он такое, и как вы двое, такие разные люди, стали такими близкими друзьями, — ответил мистер Фолер, радуясь случаю сказать что-нибудь неприятное. — Это у всех на язьгке.

— Вероятно, «у всех» в театре? — презрительно сказал Николас.

— И в театре и не только в театре, — отозвался актер. — Вы знаете, Ленвил говорит…

— Я думал, что заставил его замолчать, — покраснев, перебил Николас.

— Возможно, — подхватил невозмутимый мистер Фолер. — В таком случае он это сказал до того, как его заставили замолчать. Ленвил говорит, что вы настоящий актер и что только тайна, вас окружающая, заставила вас поступить в эту труппу, а Крамльс хранит ее в своих интересах, хотя Ленвил не думает, чтобы тут было что-нибудь серьезное, разве что вы попали в какую-нибудь историю и после какой-то выходки должны были откуда-то бежать.

— О! — сказал Николас, пытаясь улыбнуться.

— Вот часть того, что он говорит, — добавил мистер Фолер. — Я упоминаю об этом как друг обеих сторон и строго конфиденциально. Я лично, знаете ли, с ним не согласен. Он говорил, что считает Дигби скорее мошенником, чем дураком, а старик Флягерс, который, знаете ли, на черной работе у нас, так тот говорит, что, когда он в позапрошлом сезоне был рассыльным в Ковент-Гардене, там, бывало, вертелся около стоянки кэбов карманный воришка — вылитый Дигби, хотя, как он справедливо замечает, это мог быть и не Дигби, а только его брат или близкий родственник.

— О! — снова воскликнул Николас.

— Вот-вот! — сказал мистер Фолер с невозмутимым спокойствием. — Вот что они говорят. Я решил сообщить вам, потому что, право же, вам следует знать. О, наконец-то и благословенный феномен! Уф, маленькая мошенница, хотелось бы мне… Я готов, моя милочка-притворщица… Дайте звонок, миссис Граден, и пусть любимица публики расшевелит ее!

Произнося громким голосом те из последних замечаний, какие были лестны ничего не подозревающему феномену, и сообщая остальное конфиденциально, «в сторону», Николасу, мистер Фолер следил глазами за поднятием занавеса; он наблюдал с усмешкой прием, оказанный мисс Крамльс в роли девы, затем, отступив шага на два, чтобы появиться с наибольшим эффектом, испустил предварительно вопль и «выступил» в роли дикаря-индейца, щелкая зубами и размахивая жестяным томагавком.

«Так вот какие о нас выдумывают истории и распускают слухи! — подумал Николас. — Если человек задумал непростительно оскорбить общество — пусть добьется успеха! Общество — все равно какое, большое или маленькое, — любое преступление ему простит, только не успех».

— Вы, конечно, не обращаете внимания на то, что говорит это злобное существо, мистер Джонсон? — самым обаятельным своим тоном заметила мисс Сневелличчи.