Для него все сложилось «чудесно», — пишет он 13 октября. «Со дня отъезда я потолстел, хотя каждый день делаю двадцать пять лье верхом, в экипаже, словом, всеми возможными способами. Ложусь в восемь вечера, встаю в полночь и думаю иногда, что ты еще не легла». За истекшие три недели Наполеон разбил пруссаков под Иеной. «Друг мой, — сообщает он 15 октября, — я прекрасно сманеврировал против пруссаков. Вчера одержал большую победу. У них было 150 000 человек, я взял в плен 20 000, захватил 100 пушек и знамена. Я оказался почти рядом с прусским королем и едва не пленил его вместе с королевой. Уже два дня ночую на бивуаке. Чувствую себя чудесно. Прощай, дружок, будь здорова и люби меня».

На следующий день:

Он занимает Потсдам и Берлин. А Жозефина плачет. Он ничего не понимает. Грусть ее заразительна. «Поверишь ли, что несмотря на все это я печальна? — пишет, со своей стороны, Гортензия брату. — Мне скоро в Гаагу, а дорога в такое время года отнюдь не приятное дело, но зато я немного пожила здесь спокойно, и хотя в дальнейшем так уже не будет, я тем не менее не настолько эгоистка, чтобы желать затяжки войны».

У Гортензии и ее матери, равно как у молодых женщин, окружающих их, одна забота — слушать, не раздастся ли рожок курьера, везущего известия из армии. «Каждой из нас хотелось первой сообщить о них», — рассказывает нам дочь Жозефины. Новости — и превосходные — идут потоком, но у Жозефины все время слезы на глазах. Словом, как говорит Фредерик Массон, «ничто ей не помогает, и все три месяца путешествия — это постоянный непреодолимый страх, необъяснимая печаль, беспричинная озабоченность, проистекающая из неопределенных и страшных предчувствий, которые вынуждают Жозефину опасаться падения с той вершины, куда она вознеслась, угадывать и предвидеть его. Что прочла она в своих любимых картах, которые уже открыли ей столько секретов?» Действительно, она пытается с помощью их узнать будущее и покупает через своего лакея Дувиля 14 8 полудюжин колод. Каждый день она раскладывает пасьянсы — все, какие знает: «большой, малый, ветряную мельницу, пятнадцать». Как-то вечером у нее выходит большой пасьянс, и не успевает она положить последнюю карту, как дверь распахивается: Камбасерес привез ей письмо от императора.

Как тут не верить картам?

Она от всего сердца огорчается, видя, как третирует Наполеон королеву Прусскую в своих победных бюллетенях. «Я получил твое письмо, где, как мне кажется, ты сердишься, что я дурно отзываюсь о женщинах, — отвечает он ей 6 ноября из Берлина. — Действительно, я больше всего на свете ненавижу женщин-интриганок. Я привык к женщинам добрым, кротким, покладистым, вот таких я люблю. Если же они избаловали меня, то это не моя ошибка, а твоя, сейчас ты увидишь, что я выказал себя очень добрым с одной такой любящей и доброй женщиной — г-жой Хатцфельд^[63]. Когда я предъявил ей донесение ее мужа, она, зарыдав, ответила с глубокой нежностью и простодушием: „Ах, это действительно его почерк!“ Когда она читала письмо, голос ее хватал за сердце, он тронул меня. Я сказал: „Хорошо, сударыня, бросьте это письмо в огонь, я недостаточно могуществен, чтобы покарать вашего мужа“. Она сожгла письмо и, как показалось мне, была совершенно счастлива. С тех пор ее мужа не беспокоят, а ведь еще два часа — и он бы погиб. Как видишь, я люблю женщин добрых, простодушных и кротких, потому что только такие походят на тебя».

Во время приема немецких князей — Нассауского, Саксен-Веймарского, Гессен-Дармштадтского, Хоэнлоэ, Гессен-Ротенбургского — глаза Жозефины предательски красны. Ей скучно на балах, иллюминациях, садовых прогулках, в опере, на обедах — мыслями она далеко. Невзирая на это, она исправно исполняет обязанности, налагаемые ее положением. Она навещает раненых, приказывает возместить городу Майнцу расходы в 8000 франков, связанные с ее пребыванием в нем, потом выплачивает такую же сумму муниципалитету, оборудовавшему для нее театр. Разумеется, она тратит деньги и приобретает у отца и сына Нито на 348 304 франка 94 сантима драгоценностей — диадему, серьги, браслет, колье и «гирлянду гортензий». Она заказывает множество табакерок и часов, которые дождем рассыпает вокруг. Не забывает она, понятно, и свою невестку, которой посылает к Рождеству «постельное покрывало, которое находят очень красивым».

Первая беременность Августы протекает нормально. «Мне не терпится узнать, что моя дорогая дочь разрешилась от бремени, — пишет она Евгению. — Я заждалась этой доброй вести и надеюсь, что ты пришлешь мне ее с курьером. Вели ему не мешкать в дороге. Я знаю, как ты нервничаешь, но сама ничего не опасаюсь и надеюсь, что все пройдет так, как мне хочется».

Тоску Жозефины разгоняет лишь присутствие маленького Наполеона. Сын Гортензии развит не по годам: в прошлый Новый год он уже написал — и его рукой никто не водил — несколько строк, адресованных «бабушке». Его словечки передают из уст в уста. Когда однажды графиня Арбер сказала ему в присутствии дочерей маршальши Лобау^[64] и графини Клер:

— Ваше высочество, прошу вас не обойти их своими милостями, — мальчуган поднял голову и ответил:

— Сударыня, пусть лучше эти дамы не обойдут меня своими.

Всем своим маленьким сердцем он любит императора, которого зовет «дядя Малыш», и плачет, когда при нем расплачиваются пятифранковыми монетами с сапожниками:

— Не хочу, чтобы отдавали портреты дяди Малыша!

Жозефина смеется, но едва ребенок уходит, как ею вновь овладевает тоска. Развеять ее подавленность могло бы лишь одно — отъезд к «дяде Малышу». Тот постоянно поддерживает в ней надежду, что скоро вызовет ее к себе. «Меня огорчает, что ты скучаешь в Майнце, — пишет он ей 16 ноября. — Не будь поездка такой долгой, ты могла бы перебраться ко мне сюда: здесь уже нет неприятеля — он за Вислой, то есть в 120 лье отсюда. Буду ждать, пока ты сообщишь, что об этом думаешь».

Что она об этом думает?

Разумеется, ехать — и как можно скорей! Покинуть Майнц! И г-жа де Ларошфуко, сочувствующая Пруссии в ее унижении, подбивает Жозефину на новые жалобы и просьбы разрешить ей покинуть Мон-Тонер. «Мне очень жаль, что ты печалишься, но у тебя есть все основания быть веселой, — отвечает Наполеон. — Ты не права, проявляя столько доброты к людям, недостойным ее. Г-жа Л. (Ларошфуко) дура, притом настолько большая, что ты должна была бы это заметить и не уделять ей никакого внимания. Удовольствуйся и будь счастлива моей дружбой, теми чувствами, какие ты во мне пробуждаешь. Через несколько дней я, вероятно, решу, вызвать тебя сюда или отослать в Париж. Прощай, друг мой, можешь пока съездить в Дармштадт или Франкфурт — это тебя развеет». Без всякого удовольствия она отправляется во Франкфурт к князю-примасу, который устраивает для императрицы приемы, концерты, балы-маскарады, и еле-еле улыбается, видя, как один из императорских пажей переодевается «под королеву Гортензию», чтобы дать дочери Жозефины без свидетелей прогуливаться с молодыми офицерами, с которыми та отчаянно «флиртует».

А хандра не прекращается.

Однако Жозефина получает от мужа почти нежные письма. «Познань, 2 декабря 1806. Сегодня годовщина Аустерлица. Я был на городском балу. Идет дождь. Я здоров. Люблю и желаю тебя. Мои войска в Варшаве. Холода еще не наступили. Все эти польки — сущие француженки, но для меня существует только одна женщина. Ты, вероятно, с ней знакома? Я велю написать для тебя ее портрет, хотя его потребуется сильно приукрасить, чтобы ты узнала себя; тем не менее признаюсь, что сердце побуждает меня говорить о нем только хорошее. Ночи такие длинные, а я совсем один…»