Легко сказать! Вопреки воле императора, — мы знаем это от г-жи де Ремюза, — Жозефина «все время плачет, и на нее действительно больно смотреть», Все печально, дождь льет как из ведра. Наполеон в Трианоне хандрит. Он в «отвратительном расположении духа» и непрестанно думает о той, кого с ним нет. Единственный раз за всю свою жизнь у власти он трое суток не работает. Аудиенции, заседания совета министров, переписка, кроме как с ней, — все отложено. На первое место опять вышло сердце! В довершение всего неумолимо хлещет дождь.
17-го, в воскресенье, он ужинает с Кристиной де Матис, пьемонткой, которую, как заботливая сестра, привезла с собой Полина, обосновавшаяся накануне в Малом Трианоне. На другой день вечером он опять увидится с Кристиной у сестры, пытающейся таким способом заставить его перевернуть страницу. Правда, он назовет чувства, удерживающие его подле г-жи Матис, «маленькой дружбой», но это не мешает ему не без удовольствия коротать ночи с пухленькой белокурой пьемонткой. Он упрекает ее лишь в «отсутствии желания».
Однако пышное тело итальянки не помогает ему забыть изгнанницу, и 19-го, перед отъездом на охоту на плато Сатори, император посылает Савари на разведку. Известия неутешительны. Наполеон опять пишет Жозефине: «Савари говорит, что ты все время плачешь; это нехорошо. Надеюсь, сегодня ты сможешь погулять. Посылаю тебе это письмо с охоты. Приеду тебя навестить, когда ты дашь мне знать, что стала умницей и мужество взяло в тебе верх. Прощай, дружок. Мне сегодня грустно, мне нужно знать, что ты всем довольна и держишься. Спи крепко».
Спи крепко!
Разумеется, она не смыкает глаз, и следующее утро «оказывается ужасным». Г-жа де Ремюза пишет мужу, который находится в Трианоне подле императора: «Она принимает визиты, которые растравляют ее раны; при каждой весточке от императора она приходит в ужасное состояние». По мнению фрейлины, нужно обязательно убедить Наполеона «умерить выражения печали» в его письмах к бывшей жене. Г-жа де Ремюза, без сомнения, изо всех сил заботится об императрице, но Жозефина «кротка, ласкова и страдальчески терпелива, так что при взгляде на нее рвется сердце». Ясно, что, «выказывая ей нежность», император «усугубляет ее состояние», хотя «в то же время, — замечает фрейлина, — у него не вырывается ни одного лишнего слова».
Воспользовавшись коротким просветом в непрекращающейся непогоде, г-жа де Ремюза выводит бедную женщину в парк, чтобы «попытаться физической усталостью успокоить ей душу». Жозефина подчиняется. «Я говорила с ней, расспрашивала ее… Она покорялась, понимая мои намерения и, видимо, будучи мне признательна, несмотря на свои слезы». Так проходит час, потом г-жа де Ремюза слышит:
— Порой мне кажется, что я уже мертва, что у меня осталась лишь слабая способность чувствовать, что я больше не существую.
И г-жа Ремюза умоляет мужа добиться от императора, чтобы тот писал экс-супруге «ободряющие слова» и, главное, не «по вечерам», потому что это делает для нее ночи «мучительными и страшными».
Евгений, в свою очередь, пытается образумить мать. Безуспешно. И тем не менее он пишет Августе, что «в своем новом положении императрица, на его взгляд, будет счастливей». И — он человек искренний — добавляет: «И мы тоже!»
В пятницу 2 2 декабря 1809 Камбасерес, ассистируемый министром вероисповеданий — и оба изрядно раздосадованные, — принимают четырех не менее расстроенных духовных особ. Эти четыре священнослужителя являются своего рода представителями церковного суда Парижского диоцеза, который занимается вопросами расторжения брака и в который Наполеон, также подпадающий под его юрисдикцию, обратился на предмет разрыва религиозных уз, связывающих его с Жозефиной.
Читатель догадывается, что всем шестерым собеседникам приходится не сладко.
Там присутствуют, скромно сидя напротив архиканцлера и министра вероисповеданий, двое судей архиепископского и диоцезального суда — Франсуа Антуан Лежас, назначенный Наполеоном епископ Льежский, и каноник Пьер Буалев, а также докладчики этого суда аббаты Корпе и Анри Рюдмар. От последнего, бывшего викария церкви Сен-Жермен-д'Осерруа и будущего кюре храма Плащаницы пресвятой Богородицы, мы и знаем, как протекала сцена.
Заявив для начала о своих полномочиях со ссылкой на статью сенатусконсульта, «поручающую ему ходатайствовать перед соответствующими инстанциями об осуществлении пожеланий его величества», Камбасерес открывает огонь следующей тирадой:
— Император не может ждать детей от императрицы Жозефины. Однако, основав новую династию, он не может и отказаться от мысли о наследнике, который обеспечил бы покой, славу и нерушимость созданной им Империи. Он намерен вступить в новый брак и хочет жениться на католичке, но предварительно должен быть расторгнут его супружеский союз с императрицей Жозефиной, и цель моя — повергнуть этот вопрос на рассмотрение и решение церковного суда.
«Цель» Камбасереса раскрывается одной фразой, которую Меттерних написал австрийскому посланнику в Париже: «Его величество император Франц никогда не даст согласия на брак, не отвечающий заветам нашей веры». Эта фраза доказывает, что Наполеон, после выраженного царем нежелания выдать за него свою сестру, выбрал «австрийский брак».
Однако расторгать браки государей волен лишь папа. Людовик XII, пожелав развестись с бедной Иоанной Французской под мнимым предлогом фиктивности брака, обратился к Александру VI. Чтобы разойтись с королевой Марго, Генрих IV, сославшись на множество причин, поступил точно так же и прибег к Клименту VII. Поэтому все четыре клирика дружно воскликнули:
— Это дело из тех, которое волен решать если уж не по праву, то по обычаю лишь верховный первосвященник.
— Я не уполномочен обращаться в Рим, — холодно отрезал Камбасерес.
— Чтобы получить решение папы, в этом нет нужды: его святейшество в Савоне[127], — отпарировал аббат Рюдмар.
Аббат скрестил шпагу с канцлером. Действительно, все знали, что папа находится под арестом в Савоне, а не на свободе в Риме, откуда его увезли жандармы Наполеона. Ясно, что не стоило и ждать от него нужного решения: узник откажется оказать услугу своему тюремщику. Камбасерес дипломатично возразил, ничего не уточняя:
— Я не уполномочен вести переговоры и с папой.
Затем, опять-таки ничего не уточняя, добавил:
— В сложившихся обстоятельствах это невозможно.
Аббату Рюмару неожиданно пришла мысль:
— Ваше высокопревосходительство, в Париже много кардиналов, которым можно передать дело на рассмотрение.
— Здесь они не обладают юрисдикцией.
— Но, ваше высокопревосходительство, здесь существует комиссия по церковным делам, состоящая из кардиналов, архиепископов и епископов.
— Они не являются судом, — опять возразил Камбасерес. — Для рассмотрения подобных вопросов существует диоцезальный суд.
— Да, что касается частных лиц, но высокий сан заинтересованных сторон не позволяет ему считать себя достаточно компетентным.
— Это еще почему? — воскликнул Камбасерес. — Разве его величество не волен обратиться, если ему угодно, к суду, учрежденному для его подданных и состоящему из них? Кто может оспорить это его право?
— Его величество может так поступить, — согласился аббат Рюдмар, — но это настолько не согласно с обычаем, что мы не можем считать себя судьями, если только эта комиссия не подтвердит нашу компетентность. Мы искренне готовы сделать все от нас зависящее, чтобы доказать нашу преданность его величеству, но мы обязаны принять меры, дабы нас не обвинили в превышении полномочий и наша совесть была спокойна. Беря на себя решение вопроса, мы ведь привлечем к себе внимание вселенной — и ангелов, и людей.
Не очень, конечно, ясно, при чем тут ангелы, если только это не ораторская уловка.
— Но, — отпарировал Камбасерес, справедливо встревоженный этим «вниманием вселенной», — мы вовсе не хотим, чтобы дело получило огласку и за него ухватились английские газеты. Все документы будут храниться в шкатулке его величества, и мы просим вас соблюдать строжайшую секретность.
