Познание окружающего нас мира — процесс вечный. Особенно интересно оказаться свидетелем рождения новых форм изучения действительности. Многое из того, что когда-то представлялось лишь гипотезой, сегодня обретает живую плоть. Так произошло и с появившейся совсем недавно наукой — кентавристикой. Правда, надо заметить, ее родоначальник, член-корреспондент РАЕН, писатель Даниил Данин пока называет свое детище более скромно — попытка науки, что вполне понятно, поскольку кентавристика сегодня существует еще не в виде строгой научной теории. Впрочем, обо всем по порядку.

Даниил Семенович рассказал, как более 25 лет назад он должен был сделать доклад о годовой продукции студии «Центрнаучфильм» и поэтому за непродолжительное время посмотрел не менее 50 научных кинолент. Однако среди всех увиденных картин встретились и такие, которые помимо сугубо деловой научной информации, объем которой можно, что называется, подсчитать в битах, присутствовало также совсем другое, не поддававшееся никаким подсчетам. Эта, если так можно выразиться, эстетическая сверхинформация шла уже на совершенно ином уровне и была аналогична той, какую мы получаем, читая художественную литературу. Получается, чисто научные, на первый взгляд, картины на самом деле оказались научными и художественными одновременно, своего рода кентаврами. Отсюда и выведено определение кентавра — как жизнеспособного сочетания несочетаемого.

Вскоре после этого была написана статья под шутливым названием «Сколько искусства науке надо?», где высказывалось предположение, что, возможно, когда-нибудь возникнет целая наука — кентавристика, которая будет заниматься тонкой структурой парадоксов, оксюморонов, антитез. Сразу поясню понятие «оксюморон».

В переводе с греческого это означает «глупо-остроумное». Вот, к примеру, название известного произведения Л. Толстого «Живой труп» — опять явное сочетание несочетаемого.

Кентавров придумали древние греки. Но для чего? Простейшая версия такова: в Фесалийских горах существовало племя мужчин, прекрасных охотников и искусных воинов, вся жизнь которых проходила верхом. По легенде, они никогда не слезали с коней. В них сочетались благородство и ум человека с могучей силой красавцев скакунов. Рассказы об этом племени и создали яркий миф, метафору, смысл которой в том, что «всадник не погоняет коня, а конь не сбрасывает всадника», они не могут разлучиться. Ангелы и черти также кентавры. Но зачем они понадобились человеку? Для того, чтобы постичь или хотя бы описать, построить в воображении некий мир, где начала добра и зла были материализованы, приходили в столкновение и посещали человеческую душу на равных правах. С одной стороны, ангелы как символ божьего царства, с другой, черти как олицетворение подземного адского мира. И то, и другое может ждать нас когда-то потом. Люди не способны жить в мире, ими не постигаемом, не осознаваемом, потому и возникли оба этих вымысла.

Наше общество в последние годы претерпело значительные изменения. Уход в небытие старых догм и разного рода идеологических предрассудков позволил кентавристике открыто заявить о себе. Ведь она уже, по определению наблюдаемого «объекта», который есть жизнеспособное сочетание несочетаемого, находится в постоянном противоречии с диалектическим материализмом, требующим не сочетания, а борьбы противоположностей и в результате — победы одного из начал.

Поразмышляем о природе материи, то есть о природе элементарных частиц, из которых состоит все сущее. Оказывается, они вовсе не элементарны, а представляют собой некое соединение несоединимого, двуосновные образования: частицы-волны. Но частица локализована в точке, а волна распространена в пространстве. Значит, опять-таки кентавр, правда, на микроскопическом уровне. Это не что иное, как корпускулярно-волновой дуализм, который великий французский химик Анри де Бройль назвал «самым драматическим событием в физике XX века». Причем волнообразность не побеждает корпускулярность и наоборот, у них абсолютно разные сферы проявления. Подтвердил это Нильс Бор в своем принципе комплементарности: «Противоположности не исключают, а дополняют друг друга».

Надо заметить, что автором кентавристики уже сформулирован закон некоммутативности кентавров. Пояснить его можно на следующем примере: человеко-лошадь, бесспорно, выглядит вполне нормально и, более того, имеет свой глубокий смысл, а попробуем представить себе существо с лошадиными мордой и крупом на тонких человеческих ножках, — получается явная нелепица. Нам, правда, известен Минотавр, быко-человек, стороживший лабиринт на острове Крит. Но он был один и неповторяем. Поэтому совершенно очевидно, что в создании кентавров действовали эстетические принципы, те же самые, на которых строится всякая мифология да и вообще культура. Отсюда наиболее естественны поиски кентавров именно в этой области человеческого бытия. Известно, что самыми главными составляющими здесь являются искусство и наука. Лев Толстой очень точно обозначил суть их взаимосвязи, назвав науку и искусство сердцем и легкими одного организма. Однако первая — прибежище объективности, а второе — обитель субъективности, то есть, казалось бы, они несочетаемы. На самом деле метафора Л. Толстого еще раз подтверждает их естественную неразрывность. Вот, скажем, башня Татлина. Высота ее равна 400 метрам, что составляет одну стотысячную протяженности меридиана, а угол наклона соответствует углу наклона земной оси. Она образована из геометрических фигур: полусферы, куба, прямоугольника. Тут налицо научное начало, использованное для достижения максимальной эстетической выразительности.

Так что такое кентавристика? Оказывается, она сама есть кентавр, где, с одной стороны, строгая научность, а с другой — противостоящий ей дилетантизм.

Но без него не обойтись, поскольку, выдвигая проблемы, он как бы расставляет вехи, по которым их находят другие, способные получить точный и объективный результат. Таким образом происходит ускорение процесса познания нашего бытия.

Все было в порядке. Денег, правда, кот наплакал, но их много и не бывает — разве что подвернется удача, а она подворачивается нечасто. Тем не менее синдикат пока довольствовался малым. Не то чтобы они были в восторге от моих успехов, но рассуждали так: мол, дадим парню шанс. Они до сих пор считают меня мальчишкой, хотя мне уже двадцать семь.

Пожалуй, насчет синдиката надо объяснить поподробнее. Звучит громко, а на деле — ничего особенного. Синдикатом именует себя теплая компания из моего родного городка Милвилла: они потратили часть своих сбережений, чтобы отправить в космос помешанного на Луне парня, который рос у них на глазах, — пускай попытает счастья. По-моему, уступили они в конце концов только потому, что начали предвкушать, как будут хвастаться тем, что вложили средства в освоение Луны.

Вот так я попал на Луну и катил сейчас на вездеходе, размышляя о тех, кто остался на Земле, и радовался про себя, что наконец-то, после четырех дней в Пустыне, направляюсь обратно к Енотовой Шкуре. Не спрашивайте, почему поселение назвали именно Енотовой Шкурой, а другое, у кратера Шомбергер, Клячей, а третье, в Архимеде, Трепотней. По идее, им следовало присвоить какие-нибудь красивые названия — нарекают же кратеры именами ученых — или, на худой конец, обозвать, скажем, Луноградом или там Селенополисом. Впрочем, мне кажется, удивляться тут нечему. Когда Луна была далеко, все изощрялись в придумывании названий попышнее, но как только начали ее осваивать, в ход пошли наименования, которые напоминали о доме.

Я провел четыре дня в Пустыне к северо-западу от Тихо. Ну, доложу вам, и местечко: поверхность так и норовит встать дыбом. Прогулка оказалась более-менее успешной — в холодильнике вездехода валялся приличных размеров мешок, набитый под завязку лишайниками; я провел тест и убедился, что растения кишат микробами.