Внезапно в дверь постучали. Четыре быстрых удара. Я выключил Джорджа и крикнул:

— Входите!

— Карлос, — произнес кто-то с порога.

— Да, Джереми. Как поживаете?

— Замечательно. Я привел Мэри Унзер… Помните? Та женщина, которая рисовала.

Я встал, услышав-ощутив присутствие в кабинете постороннего. Бывает так, что ты сразу чувствуешь (вот как сейчас): этот посторонний — другой, то есть… Нет, наш язык не приспособлен к тому, чтобы выражать ощущения слепых. Такую эмоцию — дурное предчувствие — словами не выразить.

— Очень приятно.

Я уже говорил, что различаю свет и тьму, хотя, надо признать, пользу это приносит редко. Однако в тот миг меня поразило собственное «зрение» — женщина выглядела темнее других людей, казалась этаким сгустком мрака; лицо было светлее всего остального (лицо ли?.. трудно сказать).

— На рубеже стоим мы n-мерного пространства, — сообщила она после продолжительной паузы. Я еще не успел отойти от манеры Джорджа, а потому изумился некоторому сходству; механический ритм, невразумительное произношение… По спине поползли мурашки.

Впрочем, голос женщины не шел ни в какое сравнение со звуковым устройством машины. Вибрирующий, со странными интонациями, очень густой по тембру — голос-фагот, голос-шарманка; складывалось впечатление, что Мэри Унзер гнусавит, а голосовые связки у нее совсем слабые; логопеды в подобных случаях рассуждают о «твердом приступе». Обычно тех, кто говорит в нос, слушать не очень приятно, но если голос достаточно тихий…

Женщина заговорила снова, более размеренно: — Мы стоим на рубеже n-мерного пространства.

— Эй! — воскликнул Джереми. — Здорово! Порядок слов стал более… привычным.

— Мэри, что вы имеете в виду?

— Я… Ох… — Возглас смятения и боли. Я приблизился к женщине и протянул руку. Она ответила на рукопожатие: ладонь размером с мою, узкая, дрожащая; чувствуется сильная мышца у основания большого пальца.

— Я изучаю, геометрию топологически сложных пространств, — сказал я, — а потому скорее, чем другие, смогу вас понять.

— Внутри никогда видим то не что мы нас.

— Верно, — согласился я. Здесь что-то было не так, присутствовало что-то такое, что мне не нравилось, хотя что именно, определить было трудновато. Она обращалась к Джереми? Говорила со мной, а смотрела на него? Холодное прикосновение… Сгусток мрака в темноте… — Мэри, почему в ваших фразах нарушен порядок слов? Ведь думаете вы иначе, правильно? Как-никак, а нас вы понимаете.

— Сложились… Ох… — Снова тот же музыкальный возглас. Неожиданно она задрожала всем телом и зарыдала.

Мы усадили ее на кушетку. Джереми принес стакан воды. Желая успокоить Мэри, я погладил ее по волосам — коротким, спутанным, слегка вьющимся, — а заодно воспользовался возможностью провести быстрый френологический анализ: череп правильной формы и, насколько я мог судить, неповрежденный, виски широкие, как и глазницы, нос ничем не примечательный, переносица практически отсутствует, скулы узкие, мокрые от слез. Она взяла меня за правую руку и крепко сжала — три раза быстро, три раза помедленнее, одновременно прорыдав, перемежая слова икотой:

— Больно, состояние, я, ох, сложить конец, яркий, свет, пространство сложить, ох, о-о-ох…

Что ж, прямой вопрос — не всегда лучший путь к цели. Мэри выпила воды и, похоже, слегка успокоилась.

— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказал Джереми. — Попробуем в другой раз. — Судя по тону, он не слишком удивился случившемуся.

— Конечно, — отозвался я. — Мэри, мы продолжим разговор, когда вы почувствуете себя лучше.

Язык прикосновений, сведенный к простому коду. С… О… СОС?

ОА. Джереми вывел женщину из моего кабинета, должно быть, кому-то передал — кому? — а затем вернулся.

— Так что с ней произошло? — спросил я раздраженно. — Почему она стала такой?

— Мы можем только догадываться, — проговорил он. — А случилось вот что. Она работала на базе «Циолковский-5», в горах на обратной стороне Луны. Астроном и специалист по космологии. Однажды (все, что я рассказываю, разумеется, должно остаться между нами) передачи с базы прекратились. Туда направили спасателей, которые обнаружили, что все ученые и обслуживающий персонал сгинули без следа. Лишь одна женщина, Мэри, бродила вокруг в состоянии, близком к ступору. Остальные исчезли, словно испарились.

— Гм-м… Какие предположения?

— Да почти никаких. По всей видимости, никого поблизости от базы не было и не могло быть, ну и так далее… Русские, у которых там работало десять человек, считают, что произошел первый контакт: мол, инопланетяне забрали всех, кроме Мэри, а ей каким-то образом изменили процесс мышления, чтобы она выступила в роли посредника, чего у нее, сами видите, не получилось. Энцефалограммы Мэри — нечто удивительное. Понимаю, это все звучит не слишком правдоподобно…

— Да уж.

— …однако подобная теория — единственная, которая хоть как-то объясняет то, что стряслось на базе. Мы пытаемся добиться от Мэри каких-либо сведений, но пока безуспешно. Она успокаивается, только когда принимается чертить.

— В следующий раз начнем с чертежей.

— Хорошо. Вы не пришли ни к какому выводу?

— Нет, — солгал я. — Когда вас ждать?

АО. Пускай я слеп, отсюда вовсе не следует, что меня легко одурачить.

Оставшись в одиночестве, я с раздражением стукнул кулаком по ладони. Они допустили ошибку. Очевидно, не подозревали, как много может открыть голос. Между тем тайная выразительность голоса способна поведать столько интересного! Язык не в состоянии передать подобное, необходима математика эмоций..;;В колледже для слепых, который я какое-то время посещал, часто оказывалось, что ученики невзлюбили нового учителя, потому что в его голосе звучали фальшивые нотки, слышались снисхождение, жалость или самолюбование, которые он, а также начальство, полагали глубоко спрятанными, если вообще догадывались об их существовании. Но ученики прекрасно улавливали мельчайшие оттенки: ведь голос настолько богат, куда, по-моему, богаче, чем мимика, и гораздо меньше поддается контролю! Вот почему мне не нравится большинство спектаклей — голоса актеров такие стилизованные, такие далекие от реальной жизни…

Похожее представление прошло только что и в моем кабинете.

В сочинении Оливье Мессиана «Visions de l'Amen»[2] есть момент, когда один рояль играет мажорную прогрессию, весьма и весьма традиционную, а второй роняет высокие ноты, разрушая гармонию и словно крича: «Что-то не так! Что-то не так!»

Сидя за столом, я раскачивался из стороны в сторону, испытывая похожие чувства. Что-то было не так. Джереми и женщина, которую он привел, обманывали меня, что подтверждалось каждой их интонацией.

Придя в себя, я позвонил в приемную декана: оттуда зрячим был виден холл перед лифтом.

— Дельфина, Джереми уже ушел?

— Да, Карлос. Хотите, чтобы я его догнала? Нет. Просто мне понадобилась книга, которую он оставил в своем кабинете. Могу я получить запасной ключ?

— Конечно.

Я забрал у Дельфины ключ, вошел в кабинет Джереми, запер за собой дверь. Одно из крошечных устройств, которые передал мне Джеймс Голд, удобно разместилось под телефонной розеткой. Микрофон очутился под крышкой стола; его надежно прикрыл ящик. Теперь наружу. (Понимаете, я должен быть смелым, если хочу выжить. Смелым и осторожным. Но люди об этом не догадываются.)

Вернувшись к себе, я запер дверь на замок и принялся за поиски. Кабинет у меня большой: две кушетки, несколько высоких книжных шкафов, стол, картотечный шкафчик, кофейный столик… Когда на седьмом этаже Библиотеки Гельмана убирали перегородки (факультет расширялся), ко мне зашли Дельфина и Джордж Хемптон, который был в тот год деканом. Судя по их голосам, они изрядно нервничали.

— Карлос, вы не будете возражать против кабинета без окон?

Я засмеялся. Кабинеты всех профессоров располагались по внешнему периметру здания, и везде были окна.