— Туточки, — объявил сторож, остановившись перед какой-то дверью, и без долгих размышлений ахнул по ней кулаком. — Марушки, — подмигнул он. Но за его подмигивающим веком зияла лишь остекленевшая пустота.

Сторож вновь постучался, а Пейли сказал:

— Не стоит. Негоже в такой поздний час — или слишком ранний — людей поднимать.

Неподалеку ломающимся голоском кукарекнул молодой петух.

— Не рано, не поздно, а в самый раз, — сторож вновь занес кулак, но тут дверь распахнулась. На пороге возникла сонная женщина с сердитым лицом, одетая в грязную ночную рубашку, из-за пазухи которой выглядывало что-то вроде цветка. Женщина раздраженно заправила цветок под рубашку. Она была седая, сморщенная — по елизаветинским временам это означало, что ей лет тридцать восемь.

— Что надо? — громко огрызнулась она.

— Говорит, джентльмен, — достав из кошелька ангел-нобль, сторож помахал им в воздухе. Женщина подняла руку со свечой, чтобы лучше разглядеть монету.

Просияв, женщина присела в реверансе и пригласила Пейли войти.

— Мне ничего не надо, кроме кровати, мадам, — сказал Пейли. Этому «мадам» сторож и женщина рассмеялись. — Путь из Нориджа долгий и утомительный, — прибавил Пейли.

Женщина присела в глубоком и каком-то насмешливом реверансе и проговорила, срываясь на карканье:

— Кровать так кровать; на полу не уложим. Вестимо, джентльмен из Нориджа, где коровы едят вдоволь порриджа.

Сторож ухмыльнулся.

«Он же слепой, — сообразил Пейли. — Несомненно, слепой, но что это там так энергично подмигивает на большом пальце его правой руки?»

Сторож вышел за дверь, а Пейли и мадам остались наедине в прогоркло пахнущем коридоре.

— За мной, за мной, — каркнула она и, скрипя ступенями, стала первой взбираться по лестнице.

Тени, отбрасываемые ее свечкой, были не так уж черны; с востока в мир уже просачивалось серое сияние. Вдоль лестницы на стене висели картины в рамах. Среди них была топорно сделанная гравюра, изображавшая повешенного на дереве мученика. Его пятки лизал огонь костра. Из улыбающихся губ вылетал, как в комиксе, пузырь со словами: «И сей час реку што Моградон живот даруе». На другой картине был король в короне, со скипетром и державой в руках и третьим глазом во лбу.

— Какой это король? — спросил Пейли.

Мадам обернулась к нему с некоторым изумлением.

— Ничего-то вы в Норидже не знаете, — пробурчала она. — Поистине, благодать на вас Господня.

Пейли больше не задавал вопросов и не стал делиться своим удивлением, когда они миновали еще одну картинку с подписью «К. Гораций Флакк», изображавшую, однако же, бородатого араба.

Лестница привела к двери. Мадам громко постучала.

— Бесс, Бесс! — вскричала она. — К тебе золотишко плывет, девонька. Кавалер — красавчик, да и не вшивый, — оглянувшись, мадам улыбнулась Пейли. — Она живо управится. Надобно же прежде прихорошиться, аки невесте перед свадьбой.

Из-за пазухи ночной рубашки вновь высунулся цветок, и Пейли почудилось, будто с головки цветка ему подмигивает глаз. Пейли пробила дрожь, сопутствующая страху совершенно особого сорта, ужасу не перед неизвестным, но перед известным. Свою летающую лодку он сделал неприступной; этот мир не сможет даже прикоснуться к ней. Но что если этот мир тоже неприступен благодаря какому-то неведомому защитному механизму? В голове Пейли раздался чужой голос, внятно произносящий: «Не останется безнаказанным тот, кто тревожит…»

Тут дверь распахнулась, и, улыбаясь профессиональной улыбкой, появилась девушка по имени Бесс. Мадам, тоже с улыбкой, проговорила:

— Вот она какая у нас красотка. Такой лакомой бараньей котлетки с сотворения мира свет не видал, — и протянула руку за деньгами.

Смешавшись, Пейли выгреб из сумы горсть звенящих, тусклых монет. Положил одну в ладонь женщины. Мадам не уходила. Пейли добавил вторую монету, затем третью. Мадам довольно ухмыльнулась, но Пейли интуитивно понял: удовлетворение это временное.

— Есть вино, — заявила она. — Не прикажете ли…

Пейли поблагодарил: вина не надобно. Седые волосы мадам встали торчком. Сделав реверанс, она удалилась.

Окончательно насторожившись, Пейли прошел вслед за Бесс в спальню. Потолок пульсировал, как сердце.

— Поросеночек, — проворковала Бесс, стягивая с плеч свое единственное одеяние. Груди всколыхнулись, соски впились в Пейли похотливым взглядом. Как он и ожидал, то были глаза. Он почти удовлетворенно кивнул. Разумеется, после этого о постели и думать было нечего. — Яхонтовый, — зажурчал голосок Бесс, и глаза-соски закатились; длинные ресницы кокетливо запорхали вверх-вниз, вверх-вниз.

Пейли крепко прижал к груди суму. Если это аберрация зрения, если это намеренное кодирование информации является обычной защитой от вторжения, почему же на Земле никто не в курсе? Другие путешественники во времени вернулись из своих дерзких экспедиций целые и невредимые, с отчетами, ничуть не противоречащими здравому смыслу.

Стоп, но так ли это? Разве тут проверишь? А как же упомянутый Свенсоном Уилер, которого держали в средневековом застенке живые штативы из эктоплазмы? «Вернулся седой, как лунь, и все сам с собой говорил» — вот вам точная цитата из Свенсона. И еще: «Зачем таскаться в былое, когда можно попасть в грядущее». Стоп. При чем здесь будущее и прошлое. Речь идет о разных мирах, существующих сейчас, одновременно. Одновременное прошлое имеет законченную форму, одновременное будущее — тоже.

— У меня нет времени, — резко заявил Пейли с настырным произношением XXI века, не тратя времени на жеманные елизаветинские звуки. — Я дам тебе золота, если ты отведешь меня к мастеру Шекспиру.

— Майстеру?

— Шакеспеару.

Уши Бесс разрослись. Она уставилась на Пейли, меж тем на стену за ее спиной начали проецироваться сразу десять батальных сцен из разных фильмов. — Ты не из этих. Ты до женщин охотник, я-то вижу.

— Это срочно. По делу. Не мешкай. По-моему, он живет у Епископских ворот.

Попробовать хоть что-нибудь узнать. А что потом? Попытаться остаться в живых. Сопротивляться безумию в каком-нибудь тихом уголке, не отключая радиомаяк, пока не минет год. Связаться со Свенсоном, удостовериться, что он жив и здоров; и, может быть, вдруг — чем черт не шутит? — услышать из дальних далей пространства-времени, что его снимут раньше положенного срока: распоряжение с Земли, перестановки в графике…

— Ты знаешь, кого я имею в виду, — сказал Пейли. — Мастера Шекспира, комедианта.

— Знамо-знамо, — голос Бесс от слога к слогу становился все грубее.

Пейли сказал себе: «Я сам хозяин своему восприятию; у этой девушки нет глаз на месте сосков, и рот, что образуется сейчас у нее под подбородком, на самом деле не существует». После такой острастки галлюцинации, подернувшись рябью, временно исчезали. Но их сила была велика. Бесс прикрыла наготу невзрачным платьем, достала из шкафа поношенный плащ.

— Оайденышас, — проговорила она.

Пейли безумно напрягся, борясь с «глушилкой». «Отдай деньги сейчас», — вот что сказала Бесс. Он дал ей один портагю.

На цыпочках они сошли по лестнице. Пейли пытался попристальнее разглядеть картины на стене, но добиваться от них правды было некогда. Лестница, застав Пейли врасплох, обернулась эскалатором из двадцать первого века. Мысленным пинком он заставил ее вернуться к истинной лестничной природе. Пейли не сомневался, что Бесс, дай ей волю, обратится в какое-нибудь чудовище, способное превратить сердце в камень. Скорее! Ценой ужасного усилия он удержал в небе восходящее солнце. На улице попадались редкие прохожие. К ним Пейли приглядываться не решался.

— Это далеко? — спросил он. Кукарекали петухи, совсем рядом, хором — взрослые, солидные петухи.

— Недалеко.

Но в этом бьющемся в конвульсиях, падающем самому себе на голову Лондоне само понятие «далекий» теряло смысл. То и дело поскальзываясь на булыжниках, Пейли силился сохранить ясность рассудка. Пот катился градом с его лба. Одна капля упала на суму, которую он лелеял, как больной живот. Пейли внимательно рассмотрел каплю. Соленая вода из его телесных пор. К какому миру она принадлежит — чужому или родному? Если он острижет волосы и бросит на мостовую, если он утонет вон в той зловонной помойной яме, откуда только что вынырнула женщина о трех головах, отторгнет ли его Лондон системы Б-303, как отторгает человеческий организм пересаженную почку? Возможно, тут действует не закон природы, а какой-то бог местной звездной системы, которого можно одолеть, залучив в союзники дьявола? Может быть, Пейли пытается преодолеть не глубинный врожденный рефлекс планеты, а всего лишь устав элитарного клуба, утвержденный этим самым местным жюри? Как бы то ни было, Пейли сопротивлялся, и елизаветинский Лондон, окутанный серебристой утренней дымкой, замирал и вновь подергивался рябью, а затем снова отвердевал. Но напряжение требовалось адское.