Кстати, претензии многих традиционных гуманитариев на то, чтобы единолично трактовать содержание чеканной формулы Гиппократа, вряд ли обоснованны. Ведь в этих словах – и призыв к скромности; и необходимость критики со стороны коллег, ставшей непременным атрибутом новой науки; и, беря совсем уж высоко, – те рубежи человеческого разума, к которым наука подошла в XX веке – прежде всего в интерпретации квантовой механики.

Прежде чем дальше говорить о соотношении высокой культуры и высоких технологий, разберемся с самим термином «культура».

Латинское cultura – возделывание, воспитание, образование, развитие, почитание, – появилось в русском языке преимущественно из переводов немецкой классической философской и научной литературы. А в философию термин kultur пришел в те драматические времена, когда успехи океанского мореплавания, фабричного производства, основанного на разделении труда, выводя Европу в глобальные лидеры, одновременно разрушали уютный мир бюргерской цивилизации, беспощадно рвали устоявшиеся человеческие связи, крушили привычки и представления.

Рубежом стала Тридцатилетняя война (1618–48) – первая тотальная война внутри европейской цивилизации, когда христиане в промышленных масштабах убивали христиан. Низкие технологии – оскопление католического духовенства, лишающее оперированного возможности подняться в иерархии до должности Епископа Рима, сиречь Папы, и поджаривание протестантских барышень, надетых лоном на копье вместо шампура, оказались дешевыми и эффективными. В Вюртемберге, например, население с 400 тысяч дошло до 48 тысяч; в Баварии оно уменьшилось в десять раз. Опустошенные земли доселе единой Европы впервые разделились на казармы национальных государств.

Остановить геноцид не могла ни начавшая бурно развиваться новая наука (университеты набирали силу и в протестантских землях, и под патронатом Папы), ни христианская религия.

В современных энциклопедиях – и в Большой Советской, и в Британнике – нет имени Марка Антония де Доминиса (1566–1624), хорватского архиепископа, крупного деятеля Западной церкви, позитивной науки и славянской культуры. Объяснив в «De radiis visus et lucis in vitris perspectivis et iride» радугу преломлением света в капельках воды, описав действие телескопа Галилея, обозначив связь приливов с тяготением Луны и Солнца, де Доминис своим трудом «De Republica ecclesiastica» («Церковная республика», 1617) пытался восстановить единство западного христианства на основе демократизации культуры. Но и Папа, и набожный король британцев Яков (тот, чье имя носит английский перевод Библии), и протестантские князья, и Венецианская республика – все отвернулись от миротворца. Он был заточён в замок Святого Ангела и умер там от «воспаления легких», по заключению медиков инквизиции. В России о реабилитированных в 1956-м тоже писали – «умер от воспаления легких», лишь в 1990-е года заменив диагноз на «расстрелян в…».

Так что Европа к восемнадцатому веку, заглянув в бездну Тридцатилетней войны, осталась без устоев. И без старых традиций, и без новой науки.

В поисках ответа на этот «вызов» немецкие мыслители обратились к сфере духа. К морали, как Иммануил Кант. К эстетике, как Фридрих Шиллер. К философии, как Георг Фридрих Вильгельм Гегель. Именно их трудами и было сформировано представление о культуре, как области высшей, духовной свободы. Области, лежащей за пределами человеческой природы и человеческого общества; независимой от домашнего быта и государственного патриотизма. Способной найти общее в людях самых разных религиозных и политических убеждений; любых глубин знаний и высот экономического положения. Именно это понимается под культурой, ее отсутствием или наличием внутри технологической цивилизации, цивилизации европейской, с античными и иудео-христианскими корнями.

Религия основывается не на знании и эксперименте, но на вере. Она не может быть обоснована точными доказательствами, обязательно приемлемыми для всякого, и поэтому порождаемые ею этические системы обречены вступать в конфликты друг с другом.

Наука – по сути своей объективности – лежит вне сферы морали. Она может лишь снабжать эти конфликты все более и более эффективным оружием.

Европу с Вестфальского мира до начала Первой мировой (практически весь период существования классических национальных государств) от проявления исконных человеческих свойств – грабежей, насилий и убийства пленных – удерживала ариаднина нить культуры, протянувшаяся от сожженного минойского дворца на Крите до превращенной в пепел университетской библиотеки в Лувене.

Культура, как мы ее определили выше, представляет собой категорию философскую и довольно умозрительную. Наблюдаема она в своих проявлениях. Отбросив те из них, которые определяют устройство государств, виды юридических систем, традиции и обычаи ведения войн, сосредоточимся лишь на наиболее близких восприятию проявлениях – на искусстве.

Вначале – и, как всегда, в Греции – была музыка, «э мусикэ» – Ю мпхуйкЮ, но уже здесь подразумевалось фЭчнз – обычно переводимое как «искусство Муз», спутниц Аполлона, или, если хотите, технология Муз. Технология эта касалась довольно специфической сферы – соразмерного, упорядоченного развития человеческого духа, – и была гораздо шире музыкального искусства. Ей служил весь быт полиса, города-государства, и прежде всего – художественное оформление практически всех вещей, наполнявших повседневную жизнь человека.

В античности, в древневосточных Шумере, Вавилоне, Египте и классических Греции и Риме, искусство не было отделено от промышленного производства. Любой утилитарный предмет, выходя из рук умельца-демиурга, нес на себе и обращение к высшим идеям. Возьмем щит Ахиллеса, воспетый Гомером и ставший одним из символов западной цивилизации. Или богато изукрашенные котлы и треножники. Бронзовые светильники. Красно– и чернофигурные вазы. Резные стулья и расписные столики. Живопись и мозаику, украшавшие не только храмы, но и жилые дома.

Рим, Византия, средневековая Европа – везде искусство идет рука об руку с промышленностью, следовательно, и с непрерывно развивающимися технологиями. Вспомним, – декоративными искусствами занимались и Дюрер, и Гольбейн.

Новое время. Франция Ришелье и Людовика XIV вступает в гонку за европейское и глобальное лидерство. Государство берет в свои руки строительство мануфактур. И наряду с верфями и арсеналами организуется знаменитая фабрика Гобеленов. Начинают вырабатываться тканые обои – для них великие живописцы Шильо и Ватто рисуют завораживающие арабески, соответствующие куртуазности нравов эпохи легкомысленных маркиз.

XVIII век, Век просвещения – это не только Вольтер, Монтескье и энциклопедисты, это еще и книжные иллюстрации и эстампы Франсуа Буше – по нынешним понятиям попадающие в разряд массово тиражируемого контента; это и мебель Мартенов; творения живописцев на севрском фарфоре. Фарфор, кстати, интересен тем, что тайны производства этого просвечивающегося, непроницаемого для жидкостей материала охранялись почти как атомные секреты – в Венеции и Флоренции, в Мейсене и Севре. Аналогия с ядерными технологиями усиливается мнением, согласно которому неповторимый желтый оттенок старинного китайского фарфора обязан урановым солям.

Главный ствол европейской культуры всегда неразрывно был связан с древом науки, что хранилась и взращивалась в средневековых университетах, где астрономия, математика и музыка преподавались совместно, как вещи равно необходимые. Она пережила расцвет Нового времени, когда на смену эре волшебных чудес пришло представление о нерушимых, но познаваемых законах природы, об их предустановленной гармонии. Это ярче всего выражено у Лейбница, без дифференциального исчисления которого не было бы современной цивилизации. А в основе – простенькая мелодия из семи нот – музыка, почитавшаяся из искусств высочайшим. Гармония сфер, семь равномерно удаленных тонов Пифагорова гептахорда…