В конце концов муж остановился на пустынном горном рельефе со скачущими вдали козами и без помех выдернул последний, восьмой гвоздь.

В тот же миг живописные альпийские луга за дверью пошли волнами, потускнели и растаяли, как на экране перегоревшего телевизора. Не веря своим глазам, мы разглядывали истоптанный коридор, похабные надписи на известкованных стенах, потрепанные коврики под соседскими дверями. Одна из них распахнулась, и на площадку вышел лысеющий мужчина в тапочках, с полным мусорным ведром.

— Так это вы теперь вместо Андрея? Соседи наши новые? — уточнил он, не торопясь к мусоропроводу — видно, не прочь был почесать языком.

Муж привычно замахнулся молотком.

Сосед, сдавленно хрюкнув от страха, рыбкой нырнул обратно в квартиру. Ведро загрохотало по ступенькам, отплевываясь мусором.

— Я машинально… — смущенно оправдывался муж, отбрасывая злополучный молоток в ящик с инструментами.

Папа, заглянувший посмотреть, как идут дела у молодой ячейки общества, смертельно обиделся кнопочному замку, купленному мужем в ближайшем магазине. Не лежи на подоконнике трофейный дубовый лист со стрелой, мы бы и впрямь поверили, что папа без наркоза оторвал замок от собственного сердца, а мы, неблагодарные существа, обильно присыпали кровоточащую рану крупной поваренной солью…

***

Спустя месяц, вернувшись после работы в новое, уже немного благоустроенное гнездо, я застала мужа сидящим на полу перед распахнутыми дверями обувной тумбочки.

Муж смотрел финал. Синие вели в счете 1:0.

Я заглянула ему через плечо, вздохнула и пошла на кухню готовить ужин. До финального свистка оставалось десять с половиной минут. Возможно, потом мне удастся прогнать мужа за компьютер, а самой хоть одним глазком посмотреть, так купаются в речке Смородине прославленные русские богатыри…

Язычники — это глупые, темные люди, которые верят в то,

что можно увидеть и пощупать

Гарцук, даже обернувшийся лошадью, ступает по земле абсолютно бесшумно. Не слышно ни перестука копыт, ни холодного бряцанья упряжи, лишь пятнами-следами колышется потревоженная, но не примятая трава.

Гарцуков лес не любит. Без меня эти шкодники частенько резвятся над макушками деревьев, оставляя изломанные, оголенные ветви. Лес не проведешь напускной личиной, он знает, кто вступил под его кров. Опушку затопила вязкая тишина, гнетущее преддверие грозы — замолкли птицы, утих полуденный стрекот, ветер и тот не решился играть высокой травой, угодливо припал к лошадиным копытам.

Гроза колыхалась за моими плечами — небесная рать в черной лохматой броне, гулко вопрошающая о начале боя. Неприметный знак, бегущая впереди мысль — и тучи вскипят громом, холодные копья ливня со свистом рассекут воздух, пронзая землю и затмевая небо.

Тишина. Тучи выжидательно прильнули к горизонту — верные псы, неохотно рассевшиеся у порога чужого дома, откуда враждебно тянет холодом, а незримое присутствие затаившихся хозяев заставляет сдерживать гулкие шаги, беспрестанно озираясь в поисках глаз, буравящих спину.

Она не вернулась. Такого не могло быть. Просто не могло. Но зрела, множилась, расползалась внутри щемящая пустота, мало-помалу затмевая прочие мысли и чувства. Так истекает кровью человеческое тело, а разуму остается беспомощно и отчаянно метаться в клетке умирающей плоти.

Не вернулась.

Я сорвал и задумчиво растер в пальцах колосок дикой мяты.

Они любят прятаться в лесу, под деревьями. А еще в домах. В людях.

Но выбора у меня не было.

Гарцук неохотно тронулся с места, совсем по-лошадиному прижав уши.

В лесу свои законы. Суровые, но справедливые. Выверенное равновесие жизни и смерти, не приемлющее вмешательства. Мало кто чувствует себя в лесу желанным гостем. Хозяином — тем более.

По правде говоря, хозяев у леса нет вовсе.

Тропинка уводила меня все дальше от опушки. Свет за спиной сузился до белой размытой черты и исчез, сменившись ровным зеленым полумраком.

Они были повсюду, затаившись, как прежде — птицы.

Я редко заезжаю в лес, вмешиваюсь в его дела. Он сам прекрасно разбирается со своими обитателями, не давая в обиду ни их, ни себя.

Но они знают меня, и ненавидят едва ли меньше, чем боятся.

Лесная полянка обволокла нас земляничной духотой, солнечный свет пыльными полосами ниспадал с макушек вековых деревьев. В нем беззвучно танцевали белые острокрылые мотыльки, хлопьями пепла оседая в зеленый костер травы.

Мы заметили друг друга одновременно.

Она сидела на толстом дубовом выворотне, поджав босые ноги. Левая рука невесомо касалась встопорщенного корня — словно не держалась за него, а, напротив, сдерживала угрожающий замах мертвого дерева. Распущенные волосы, прижатые к вискам лохматым травяным венком, льняными прядками-ручейками разбегались по белесой зелени платья.

Она же видела молодого мужчину, черноволосого и светлобородого, загорелого, на медвяно-рыжем, нетерпеливо приплясывающем жеребце — княжий либо боярский сын, выезжающий застоявшегося коня. Но смотрела, не отрываясь, в одну точку — на плоский кругляшек обсидиана, пестрого камня с прозрачными жилами-ступицами, единственного оберега на моей груди.

Потом подняла серые насмешливые глаза, и в них перетекло небо с клокочущими вдали облаками.

— На кого охотишься? — непринужденный, чарующий голос, словно в продолжение давнего разговора.

Лука у меня не было. Ни копья, ни меча. Закатанные рукава легкой рубахи, распущенный ворот, потрепанные штаны, кожаный пояс без ножен.

Но я охотился.

Люди верят в таинство летнего солнцеворота. Травы и цветы обретают целебные свойства, пущенный по воде венок устремляется к суженому, души предков прилетают погреться у живого огня, а нежить вроде русалок и леших невозбранно ходит среди людей, то ли и впрямь желая навредить, то ли озорничая.

А еще люди верят, что встреча женщины и мужчины в день солнцеворота предопределена богами. Иного толкования ее словам я не видел.

— Не на тебя. — Я проехал мимо, разрывая нити судьбы, как невесомую лесную паутину, сотканную не про меня.

И вдруг, словно толчок в спину:

— Это ищешь?

Я рывком завернул коня.

Она держала ее правильно. Так правильно и привычно, что я почувствовал себя преданным. Двумя пальцами, за едва приметный перешеек в четверти пяди от раздвоенного, трепещущего острия. Как пушинку — не сжимая, но и не давая выпорхнуть. И стрела послушно застыла в ее руке, лучась золотым жаром причудливо изломанного древка.

Я облизнул разом пересохшие губы.

— Отпусти.

Она улыбнулась — загадочно и вызывающе.

— А чем ты будешь со мной расплачиваться?

— Я не плачу воровкам, — сухо отрезал я, спрыгивая на землю.

Пальцы чуть передвинулись, словно поглаживая треугольный наконечник. Одно движение — и хрупнут, переломятся позвонки, стрела бессильно обвиснет гибким телом, вздрагивая и угасая, пока не просыплется на землю струйкой серого пепла.

Я остановился в двух шагах, протянул руку:

— Дай.

Смеющиеся глаза, короткое и быстрое:

— Отбери.

Она знала, кто я. Так и жгла дерзким взглядом, тщась проникнуть сквозь личину.

— Если ты сломаешь ее, я не смогу охотиться. — Я не просил и не угрожал. Просто говорил, не опуская руки. — Пока не взращу новую, а на это уйдет не меньше трех лет. Подумай хорошенько, человек. За три года они расплодятся вдесятеро против прежнего, и тогда даже я не смогу их обуздать.

Если взращу. Если тьма и безумие не поглотят меня прежде срока.

— А ты не боишься, что однажды, — она подалась вперед, щекотнув лоб выбившимся из венка колоском, и чуть слышно прошептала, — кто-нибудь захочет поохотиться на тебя?

Я не успел ответить — лес ожил, раскололся сотнями трещин, в которых зашуршали осторожные шаги. Они не спешили, но и не таились — вооруженные люди в бронях, с новыми оберегами навыпуск. Последним из тени выступил волхв в просторном белом одеянии. Оберег на золотой цепи лучился драгоценными камнями. Волхв торопливо окинул поляну взглядом, лишний раз убеждаясь в своем преимуществе, и, успокоенный, самодовольно заключил: