– Я послала за цветами, Офелия, – сказала леди Лангстоун, – и очень прошу тебя расположить их получше, чем на прошлой неделе.

Офелия ничего не ответила.

Она знала, что удачно расставила цветы – мать научила ее этому искусству, но мачеха никогда не говорила ничего приятного.

– В будуаре мне понадобятся лилии, фрезии и туберозы, – сказала она. – Поставь их в камин – сейчас слишком тепло, чтобы разводить огонь. И проследи, чтобы вазы стояли на каждом столике, особенно около софы.

– Я это сделаю, – сказала Офелия.

– Надеюсь, – ответила Цирцея Лангстоун с жесткими нотками в голосе. – Ты не так много делаешь, а если будешь совсем бесполезной, то есть ли смысл держать праздную девушку в доме? – Офелия ничего не ответила, и мачеха продолжала: – Остальные цветы можешь оставить в гостиной и постарайся проявить какую-нибудь фантазию. Когда в последний раз ты пыталась заполнить ими камин, сквозь них виднелась решетка.

– Цветов было... недостаточно, – прошептала Офелия.

– Ты всегда найдешь себе оправдание! – закричала леди Лангстоун в приступе внезапного гнева. – Убирайся с моих глаз, ради Бога! Я устала на тебя смотреть.

Она не устала на меня смотреть, подумала Офелия, выходя из спальни; она просто завидует и ревнует.

Сразу же после женитьбы отца Офелия поняла, что хотя Цирцее Драйтон и удалось стать его женой, она ревновала его к той женщине, с которой он прожил в счастливом браке восемнадцать лет.

Она пыталась очернить все, что принадлежало первой леди Лангстоун, – конечно, не при отце, она была достаточно умна для этого.

Но язвительные замечания, издевательский смех и непрерывное злословие в адрес женщины, чье место она заняла, заставляли Офелию сжимать кулаки и делать над собой сверхчеловеческие усилия, чтобы промолчать. Вначале она была столь неразумна, что возражала мачехе, получая в ответ пощечины; однажды та даже избила ее хлыстом своего мужа и к тому же пожаловалась ему, что его дочь с ней груба.

– Разумеется, дорогой, это можно понять, – говорила она, – все девочки ревнуют своих отцов, но ее враждебность заставляет меня страдать, и я знаю, что ты этого не допустишь.

Лорд Лангстоун вызвал дочь для разговора.

– Я знаю, что ты переживаешь потерю матери, Офелия, – сказал он. – Но, как бы то ни было, Цирцея – моя новая жена, и ты должна относиться к ней с должным уважением.

– Я стараюсь, папа.

– Значит, ты должна стараться немного больше, – ответил отец. – Я хочу, чтобы Цирцея была счастлива. Она жалуется на твое упрямство и совершенно непонятную грубость.

Невозможно было объяснить отцу, что она просто-напросто встала на защиту памяти своей матери, которую они оба так любили.

Очень быстро Офелия научилась таить свои чувства и не позволяла срываться словам, уже дрожавшим на губах.

Однако как же мучительно было слышать все, что намеренно говорилось для того, чтобы ее задеть!

– Кто выбрал такой ужасный цвет для этих портьер? – спрашивала леди Лангстоун. – До чего вульгарный вкус, если это вообще можно назвать вкусом!

Прекрасный портрет своей предшественницы она перевесила не в холл – Офелия могла бы это понять, – но в комнату для прислуги.

– Там самое подходящее место для него, – сказала она. – Я уверена, что слугам будет приятно ее видеть.

По ночам Офелия горько плакала и строила планы бегства из дома, рассчитывая найти убежище у какой-нибудь из кузин своей матери.

Однако она знала, что отец станет тяжело переживать ее отъезд, решив, что она не хочет с ним оставаться; она понимала также, что мачеха потребует ее возвращения единственно для того, чтобы наказать ее.

У нее появились обязанности по дому: она должна была расставлять цветы в вазах, штопать одежду и менять книги в библиотеке. Нельзя сказать, чтобы ее мачеха много читала, ей хотелось только быть в курсе того, что сейчас модно: стихи лорда Байрона, последние романы сэра Вальтера Скотта. Она бегло их просматривала, отбрасывала, и затем Офелия должна была вернуть книги в библиотеку. Но, конечно, перед этим она и сама успевала их прочесть. Она проводила долгие часы, погружаясь в чтение, даже когда была очень занята.

Мачеха откровенно дала понять, что совершенно не желает, чтобы она встречалась с ее друзьями; вообще ей хотелось, чтобы оставалось неизвестным пребывание Офелии в том же доме.

– Я слишком молода для того, чтобы сопровождать юную девушку, – сказала она прямо. – Поэтому никто не должен догадываться, что ты живешь со своим отцом и со мною, ясно?

– Да, мама.

– Если я замечу, что ты навязываешь свое общество людям, которые ко мне приходят, мне это сильно не понравится. Больше того, я сумею отбить у тебя охоту сделать это в другой раз.

Угроза отчетливо слышалась в голосе мачехи, поэтому Офелия быстро сказала:

– Нет, я не допущу, чтобы кто-нибудь меня увидел.

Когда отец и мачеха оставались в доме одни, что случалось не часто, она ужинала с ними, думая о том, что отец даже не замечает, что она не показывается при гостях.

Во всяком случае, он ничего не говорил, а Офелия порой чувствовала себя привидением, бродящим по дому, когда он пуст, и прячущимся в спальне, если дом наполнен смехом и отголосками болтовни в гостиной.

Она стояла и смотрела в окно.

«Как же я могла сделать такую глупость, чтобы позволить графу застать меня в гостиной?» – спрашивала она себя снова, представляя гнев мачехи, если та узнает об этом.

Она чувствовала, как дрожь проходит по всему ее телу, и увидела, что руки, лежащие на подоконнике, тоже дрожат.

Граф был умен, но и Цирцея Лангстоун не уступала ему.

Он неплохо представлял себе, что именно увидит во время послеполуденного визита, когда ее муж уедет в свой клуб.

Однако когда граф вошел в будуар, наполненный знакомым запахом тубероз и лилий, он, вопреки ожиданию, застал хозяйку не полулежащей в шезлонге, но пишущей за секретером.

Она сидела к нему спиной и, бросив взгляд через плечо, сказала:

– Прошу прощения, милорд, но мне необходимо срочно закончить письмо. Думаю, вам интересно будет взглянуть на то, что лежит на столике у камина.

И прежде чем он успел ответить, леди Лангстоун обратилась к дворецкому:

– Подождите, Бетсон, я дописываю письмо, которое нужно немедленно отнести герцогине Девонширской. Это срочно; отправьте его с одним из грумов.

– Хорошо миледи, – ответил Бетсон, стоя в дверях.

У графа заинтересованно блеснули глаза, когда он, как ему и было предложено, подошел к столику, стоявшему перед камином.

Аромат цветов здесь опьянял. Он обратил внимание на то, с каким изяществом они расставлены, и подумал, что наверняка это сделала Офелия. В дополнение к прелестной внешности у нее был еще, несомненно, художественный вкус.

Леди Лангстоун продолжала писать, а он, взяв книгу со столика, увидел, что это томик стихов эпохи Реставрации, иллюстрированный гравюрами на дереве. С первого взгляда на них было ясно, чего можно ожидать от книги.

Стихи были непристойными и лишенными таланта, отличавшего лорда Рочестера. Они были настолько грубы, что вызвали бы отвращение у любой нормальной женщины.

Леди Лангстоун встала из-за секретера и подошла к дворецкому, ожидающему письмо.

Граф подумал, что, вероятно, она решила во всем вести себя вопреки тому, что от нее ожидалось.

Он вполне мог предвидеть, что она не только будет лежать в шезлонге, но и наденет прозрачное неглиже – так всегда поступали женщины, ожидавшие от него, что он немедленно займется с ними любовью.

Но, к его удивлению, Цирцея Лангстоун была одета в платье, которое на любой другой женщине выглядело бы вполне респектабельным и даже целомудренным. Оно, хотя и было абсолютно непрозрачным, так плотно облегало ее чувственное тело, что граф снова вспомнил змею, время от времени сбрасывающую кожу.

Дворецкий взял письмо и вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, леди Лангстоун объяснила: