Никогда не забывая обо всем этом, держа в уме своем изящество и молодцеватость, я проводил вечера либо в буфете, либо на бульваре, где облюбовал кафе «Тонус».

Однажды я вышел из кафе, когда не было еще семи часов, – я ожидал приятеля, чтобы идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную записку, – известно, какого рода, – а один я не любил посещать театр. Итак, это дело расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю, а когда хотел повернуть к городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто, котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за его свободную руку держалась девочка лет пяти.

– Паркер! – вскричал я, становясь перед ним лицом к лицу.

– Верно, – сказал Паркер, всматриваясь. Память его усиленно работала, так как лицо попеременно вытягивалось, улыбалось и силилось признать, кто я такой. – Что-то припоминаю, – заговорил он нерешительно, – но извините, последние годы плохо вижу.

– «Золотая цепь»! – сказал я.

– Ах, да! Ну, значит… Нет, разрази бог, – не могу вспомнить.

Я хлопнул его по плечу:

– Санди Пруэль, – сказал я, – тот самый, который все знает!

– Паренек, это ты?! – Паркер склонил голову набок, просиял и умильно заторжествовал: – О, никак не узнать!

Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну что же, надо поговорить! А меня вот внучка таскает: «пойдем, дед, да пойдем», – любит со мной гулять.

Мы прошли опять в «Тонус» и заказали вино; девочке заказали сладкие пирожки, и она стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы с Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время Паркер говорил мне «ты», затем постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого моряка, носящего штурманскую форму с привычной небрежностью опытного морского волка, – и перешел на «вы».

Естественно, что разговор был об истории и судьбе лиц, нам известных, а больше всего – о Молли, которая обвенчалась с Дюроком полтора года назад. Кроме того, я узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко, – в гостинице «Пленэр», приехали по делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал, но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением. Я был удивлен и рад, но больше рад за Молли, что ей не пришлось попасть в цепкие лапы своих братцев. С этой минуты мне уже не сиделось, и я машинально кивал, дослушивая рассказ старика. Я узнал также, что Паркер знал Молли давно, – он был ее дальним родственником с материнской стороны.

– А вы знаете, – сказал Паркер, – что она приезжала накануне того вечера, одна, тайно в «Золотую цепь» и что я ей устроил? Не знаете… Ну, так она приходила проститься с тем домом, который покойник выстроил для нее, как она хотела, – глупая девочка! – и разыскала меня, закутанная платком по глаза. Мы долго ходили там, где можно было ходить, не рассчитывая кого-нибудь встретить. Ее глаза разблестелись, – так была поражена, – известно, Ганувер размахнулся, как он один умел это делать. Да. Большое удовольствие было написано на ее лице, – на нее было вкусно смотреть. Ходила и замирала. Оглядывалась. Постукивала ногой. Стала тихонько петь. Вот, – а это было в проходе между двух зал, – наперерез двери прошла та авантюристка с Ганувером и Галуэем. Молли отошла в тень, и нас никто не заметил. Я взглянул, – совсем другой человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она махнула рукой, – заторопилась, умолкла и не говорила больше ничего, пока мы не прошли в сад и не разыскали лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала: «Поклянись, что никому не выдашь, как я ходила здесь с тобой сегодня». Я все понял, клятву дал, как она хотела, а про себя думал: «Вот сейчас я изложу ей все свои мнения, чтобы она выбросила эти мысли о Дигэ». И не мог. Уже пошел слух; я сам не знал, что будет, однако решился, а посмотрю на ее лицо, – нет охоты говорить, вижу по лицу, что говорить запрещает и уходит с обидой. Решался я так три раза и – не решился. Вот какие дела!

Паркер стал говорить дальше; как ни интересно было слушать обо всем, из чего вышли события того памятного вечера, нетерпение мое отправиться к Дюроку росло и разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом, я, наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться.

– Ну, что же, я вас понимаю, – сказал Паркер, – вам не терпится пойти в «Пленэр». Да и внучке пора спать. – Он снял девочку со стула и взял ее за руку, а другую руку протянул мне, сказав:

– Будьте здоровы!..

– До свидания! – закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь. – До свидания! спасибо! спасибо!

– А как тебя зовут? – спросил я.

– Молли! Вот как! – сказала она, уходя с Паркером. Праведное небо! Знал ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую беспомощную, немного повыше стула?!

Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость, меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та, – та самая, в которой мы жили, окруженные заботами и страстями. Однако что-то изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом – не сердцем, может признать себя в портрете десятилетнего, – так и события, бывшие несколько лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в дневник, многое хочется переписать так, как ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести дневник. Напрасная трата времени!

В таком настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел, читая газету, но держа ее вверх ногами. Не прошло и пяти минут, а слуга уже вернулся, почти бегом.

– Вас просят, – сказал он, и я поднялся в бельэтаж с замиранием сердца. Дверь открылась, – навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять лет назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза: «Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и, верно, с трудом узнаете меня, так я изменился с тех пор», – но, сбившись, я сказал только: «Не ожидали, что я приду?»

– О, здравствуй, Санди! – сказал Дюрок, вглядываясь в меня. – Наверно, ты теперь считаешь себя старцем, для меня же ты прежний Санди, хотя и с петушиным баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, – прибавил он, видя, что я оглядываюсь, – вышла; она скоро придет.

– Я должен вам сказать, – заявил я, впадая в прежнее свое легкомыслие искренности, – что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую жену, – продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, – трудно найти. Да, трудно! – вскричал я, желая говорить сразу обо всем и бессильный соскочить с первой темы.

– Ты много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? – спросил Дюрок, хватая меня за ухо и усаживая. – Молчи. Учись, войдя в дом, хотя бы и после пяти лет, сказать несколько незначительных фраз, ходящих вокруг и около з н а ч и т е л ь н о г о, а потому как бы значительных.

– Как?! Вы меня учите?…

– Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще не знали болтливым и запальчивым мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет. Звонок около тебя, протяни руку и позвони.

Я рассказал ему приключения первого моряка в мире, Сандерса Пруэля из Зурбагана (где родился), под самым лучшим солнцем, наиярчайше освещающим только мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, – за шестьдесят миль.

В это время прислуга внесла замечательный старый ром, который мы стали пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в «Золотой цепи».

– Хорошая была страница, правда? – сказал Дюрок. Он задумался, его выразительное, твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: – Смерть Ганувера была для всех нас неожиданностью. Нельзя было подумать. Были приняты меры. Ничто не указывало на печальный исход. Очевидно, его внутреннее напряжение разразилось с большей силой, чем думали мы. За три часа до конца он сидел и говорил очень весело. Он не написал завещания, так как верил, что, сделав это, приблизит конец. Однако смерть уже держала свою руку на его голове. Но, – Дюрок взглянул на дверь, – при Молли я не буду поднимать более разговора об этом, – она плохо спит, если поговорить о тех днях.