А потом, уж такая у меня была работа: я очень много ездил. Бывал на Чукотке, Курилах, Колыме, в глубинных районах Камчатки. Бывало всякое. Однажды зимой в сорокаградусный мороз наша собачья упряжка провалилась под лед реки. Никогда не забуду: черные, разбегающиеся паутиной трещины на льду… черная вода полыньи… вожак, красивый, белый пес, с минуту цеплялся лапами за лед и выл, но потом и он исчез в кипящей воде. Но я не погиб — выдержал. Я добрел до жилья — долгих тридцать километров по заснеженной, морозной Пустыне. Потом в нашу жизнь вошло море. Оно плескалось внизу, казалось, у самого порога нашего дома. Корабли входили и уходили из бухты в, просторы океана. Снизу доносились то звонкие, задорные, то сиплые, простуженные вскрики теплоходов. Иногда они гудели все вместе отрывисто и тревожно. Это кто-то не вернулся с моря. Это кто-то никогда больше не сойдет с палубы судна на пирс. Когда мы весной вскапывали огород, около лопат кружились не грачи, а чайки. Океан. Вот он, совсем рядом. Он манил, звал. И однажды на парусной шхуне «Краб» я отправился в далекий Оссорский залив. Чуть накренившись, шхуна быстро мчалась мимо пустынных лесистых берегов. В парусах бился ветер, а около борта взрезали острыми спинными плавниками воду черно-белые косатки. "Мыс Африка…" — сказал капитан, ткнув чубуком прогоревшей трубки в обрывистый, покрытый блестящим натечным льдом, выступ. "Мыс Африка…" Ночью мне приснилась жаркая страна, знойное небо, смуглые люди… Африка! Вот бы где побывать!

Потом нас трепал жестокий шторм, и я проклинал тот момент, когда поднялся на шхуну… Тогда впервые я узнал, какая это радость — возвращение с моря в порт. Мы долго швартовались. Капитан, злой как черт, носился по ходовому мостику и сердито отдавал приказания простуженным голосом… А на пирсе мерзла ты. Терпеливо ждала, прикрывала от пронизывающего ветра букет — ветки с красными и золотистыми листьями клена. Ночью мы долго не могли заснуть. Я рассказывал о море, косатках и об Африке. В которой обязательно нужно побывать… "Море?.. Африка?.." — ты смеялась и трепала меня ладонью по голове. — "Хватит. Никаких морей. Никаких Африк. Слышишь?.," Но я все же ушел в море, А потом и к берегам Африки. Мы искали и ловили рыбу в разных морях. Было много трудностей, штормов, ураганов… тоски по берегу. Было всякое. И всегда было постоянным одно — фигурка на пирсе".

…Что-то зашуршало. Я открыл глаза: прямо на меня неслышно неслось по песку что-то черное. Вскочив на ноги, весь похолодев, я занес над головой копье… что-то черное, колченогое тоже замерло. Пристально вглядевшись, я облегченно выругался и, как дротик, метнул свое копье. Оно вонзилось в песок, а "что-то черное" испуганно бросилось прочь. «Что-то» было крабом, тем самым песчаным крабом, которыми мы так превосходно сегодня поужинали. Вернее, я видел не самого краба, а его громадную, длинную тень.

Костер догорал. Острием копья я поворошил угли и подбросил еще несколько обломков сухих досок, найденных днем на берегу и принесенных к костру запасливым Скачковым. Пора было будить Корина. Несколько минут я любовался могучей фигурой и спокойно вздымающейся грудью. А потом бамбуковым древком начал щекотать его голые пятки: хватит спать, просыпайся…

Предательство. — Лагерь снимается; прощай, — "Корифена"! — Идем вдоль Африки, — Обед из мидий. — К обитателям голубой лагуны, — Прыгаем по камням. — Фляга с формалином и я. — Вдоль мангровы. — Черная вода, — Ночь на дереве

День на африканском берегу начался для корифенцев с неприятностей. Мы завтракали вчерашними холодными крабами и кокосовым молоком, как вдруг Бенка отбросил в сторону орех и встревоженно завертел головой. Мы тоже закрутили шеями, осмотрели залив, забелевший накатными волнами пляж. Потом взглянули вверх: на соседних пальмах болтались на хвостах, повиснув на листьях, и прыгали в ветвях шесть или семь мартышек. Точь-в-точь таких же, как наш Бенка, Только физиономии у них поглупее, да сами мартышки были более юркими, подвижными, В общем дикари…

Бенка отбросил в сторону орех, оглядел нас, потом посмотрел на пищащих мартышек и пулей взлетел на пальму. Раскачавшись на ветке, он перепрыгнул на другую, потом на третью пальму, а затем еще прыжок — и наш Бенка очутился в кругу себе подобных… Ну и гвалт же подняли они! Мартышки буквально взбесились. Они носились по дереву вверх-вниз, болтались на руках и ногах, повисали на хвостах и со всех сторон рассматривали нашего очумевшего от такой встречи Бенку. Он вертел во все стороны головой, зажимал уши ладошками и скалил зубы. Не то огрызался, не то смеялся. А мартышки что-то верещали, что-то объясняли ему, уговаривали его. Особенно старалась одна стройная длиннохвостая мартышечка. Она тоненько, возбужденно попискивала и осторожно, пожалуй, ласково дотрагивалась своей человеческой лапкой до Бенкиного носа, ушей, головы. И тот от удовольствия жмурил глаза…

— Уведут парня, — озабоченно сказал Петр и, сняв с головы свою просоленную морскими ветрами фуражку, показал ее Бенке. — Хеллоу, Бенка… на!..

Бенка, как любой юнга, очень любил морские фуражки. Особенно фуражку Пети Скачкова. Высшим удовольствием для него было играть с ней. То нахлобучивать себе ее на голову, то вообще прятаться под фуражкой. Нерешительно взглянув на изящную мартышечку, он соскочил с пальмы и взял фуражку.

— Держи!.. — воскликнул Петр. Мне удалось схватить Бенку за хвост, но тот огрызнулся и вцепился мне в палец зубами. Брызнула кровь, я разжал пальцы и Бенка одним духом взлетел на пальму в общество визжавших от страха и восторга мартышек. Там он уселся на ветку, прислонился спиной к стволу и гордо нахлобучил фуражку себе на голову. Это ничего, что из-под нее торчали лишь задние ноги и хвост. Бенка, по-видимому, считал, что она ему в самый раз. Мартышки онемели от удивления. А шустрая самочка тоненько, радостно пискнула и тоже влезла под фуражку. Потом Бенка скинул с себя фуражку и отдал ее стройной обезьянке. Мартышка зажала ее в зубах, прыгнула на одну ветку, потом на другую… затем на соседнее дерево, метнулась в кустарник. Бенка и все мартышки последовали за ней. Еще с минуту мы слышали их возбужденное стрекотание, потом шум прибоя заглушил звуки леса.

— Плакали, Коля, твои денежки, — сказал Стась, разгрызая клешню краба, — лучше бы ты купил звонкую дакарскую посуду или нож «Джага». Знаешь, такой; нажмешь на кнопку — и лезвие — вжик! — выскакивает из рукоятки.

Я промолчал. Было немножко грустно, а вместе с тем очень легко и как-то светло на душе… Ах, Бенка, Бенка… Счастливо тебе, старина, наш забавный юнга. Счастливо, тебе!

Все вещи мы сложили невдалеке от «Корифены» под пальмами. Потом немного постояли возле сиротливо лежащей на боку лодки. И пошли прочь. Мы еще долго оглядывались, как будто оставляли здесь на берегу нечто очень дорогое для себя. Да, потери: лодка и Бенка, Но что поделаешь: главное, что мы живы… Это главное. А приключений без потерь не бывает. Прощай, «Кори-фена», прощай, Бенка!..

На мыске мы в последний раз оглянулись и зашагали дальше. Впереди Валентин с копьем, за ним Стась и Петр с трубкой во рту. Последним вышагиваю я. На шее болтается маска с трубкой, а в руке я тащу свой бидон с формалином и всякой коллекционной мелочью. Ребята советовали бросить его, но я пожалел: бутылка с усоногими рачками, забавные рыбешки, медузы, краб, раковины… нет, как-нибудь дотащу. Кроме того, я сказал Петру, что лев в кустах чихал не от его табака, а от запаха формалина. И что пока с нами эта банка, никакой хищник близко не подойдет. Петр согласился с моими доводами и предложил свою помощь, на которую я великодушно согласился.

Мы идем по песку, по самой кромке прилива. Песок здесь прохладен и, главное, тверд. Мы идем по песку, а рядом с нами вышагивают длинные черные тени. Они такие большие и солидные, что и мы кажемся себе очень большими. С тенями путешествовать как-то интереснее и, пожалуй, спокойнее: они шагают все время рядом.