— Не в штрафе дело, деньги общественные необоснованно расходуете, — сказал я. — Платите шабашникам, поощряете воров.

— Как же нам нужно было все оформить? — вдруг спросил он. — Таких мастерских сейчас нет, чтобы на церковь работали…

— Нужно было обратиться в тот же комбинат, перечислить деньги, и все было бы законно. А так деньги попали в руки дельцов, которые нажились за счет государства.

— Нехорошо, нехорошо вышло, — забеспокоился святой отец. — Иконостасы заберете? С таким трудом приобрели. Старые-то развалились.

— Все решит суд. Думаю, они останутся в церквях, — ответил я, тут же попросив дать указание посодействовать мне в расследовании.

Архиепископ вызвал настоятеля собора и распорядился выдать мне документы, обеспечить осмотр иконостасов.

Интересно, что скажет теперь кладовщик Лакодей? Позвонил на комбинат и обязал его явиться в местную прокуратуру, назначив время и день.

Однако кладовщик не явился. Пришлось направить ему повестку через работников милиции, и его доставили ко мне на мотоцикле. В кабинет он не зашел, а влетел и тут же, прямо с порога, начал возмущаться:

— Снова по этому делу? Я же заявил вам: не вызывайте — все равно не явлюсь!.. Сколько можно издеваться надо мной? Я что, дойная корова? Новый следователь, а вопросы старые: «Куда делся гипс и цемент?» А я почем знаю? Я же рассказал… Все записано там у вас, в вашем деле! Черным по белому.

Я не возражал ему, а слушал и изучал этого человека.

— Садитесь, — предложил Лакодею, когда он выговорился. Лакодей медленно сел, и только теперь его взгляд остановился на столе, где лежала гипсовая деталь.

Он задрожал, его лицо вдруг стало багровым, покрылось потом, он стал вытираться рукавом.

— Можно водички? — тихо попросил он.

Пил он жадно, захлебываясь, а выпив, жалобно произнес:

— Что же будет теперь?

— Расскажите все по порядку.

Он взял деталь в руки, подержал ее, словно взвешивая, сколько на нее пошло гипса, и заговорил:

— Я… Я только давал гипс… делали они… Глес…

— Какую долю вам платили?

Лакодей глубоко вздохнул и попросил у меня закурить.

— Вы же не курите?

— А, теперь все равно…

— Так сколько вам платили за ворованное? — напомнил ему свой вопрос.

— Пустяк… Четвертую часть. Сколько всего — не помню… Они себе брали больше… — Обхватив руками голову, он исподлобья посмотрел на меня.

— Сегодня заберете или домой отпустите переночевать? — спросил.

Следствие продолжалось. Все шло по плану. Сделали обыск у подозреваемых, изъяли крупные суммы денег, золотые изделия, описали на значительные суммы имущество.

Вскоре в прокуратуру явилась жена Глеса — Соня и вручила мне жалобу на работников милиции, якобы незаконно описавших ее имущество. Была она яркая, нарядная, одетая во все светлое, но все же не такая, как тогда, на комбинате, когда приходила к мужу за деньгами. Чувствовалось, что угнетена и расстроена. Изменилась и внешне: лицо посерело, поблек румянец на щеках, под глазами появились мешки. Но все же, несмотря на это, она дышала молодостью и здоровьем. Через прозрачную кофточку просвечивалось красивое загорелое тело. Высокие груди привлекали взгляд. Массивная золотая цепь змеилась на стройной шее. Золото сияло в ушах, на запястье руки и на всех пальцах. К кофточке была прикреплена золотая брошь-паук с бриллиантами.

«Целое состояние, — прикинул я в уме стоимость драгоценностей. — Почему их не изъяли работники милиции?»

Осмотрев себя в зеркальце в серебряной оправе и поправив волосы, Соня скривила губы и капризно молвила:

— Я с мужем в разводе. Жили: он — себе, я — себе. Разделились. И вдруг пришли и описали все имущество. Даже эти безделушки, — ткнула на золото пальцем. — У меня на шее висит сын. Кто его кормить будет?.. Как я буду жить?

— Все описанное имущество нажито нечестным путем, так что не следует возмущаться. Ущерб государству придется возмещать.

— Как это? — удивилась она.

— Очень просто. Все оно приобретено на ворованные деньги!

— Чьи деньги? — вскочила Соня.

— Ваш муж воровал их и покупал вам подарки… Да вы у него и сами брали, расходуя на себя.

— Какой он мне муж… Деньги все пропивал со своими работягами и на любовниц тратил. Меня отец содержал.

Она говорила, конечно, ложь, притворяясь, лила грязь на мужа. К таким приемам прибегали и другие жены. По многим делам я это знал.

Согласно закону следователь обязан принять меры по обеспечению иска и возможной конфискации имущества — описать имущество и изъять ценности. Работники милиции по моему поручению все сделали, но почему-то изъять драгоценности Сони отказались. Возможно, побоялись ее истерики или жалоб на них. Я тут же решил исправить их ошибку.

Через неделю «безнадежное дело» было закончено. Виновные в расхищении социалистической собственности стали перед судом. Но для этого понадобилось почти два года.

В конце лета в поселок Н., районный центр Черновицкой области, приехал молодой врач Станислав Денисович Волошко. Накануне здесь открылась новая больница на сто двадцать коек, и приезд его был кстати. Вновь прибывшего в больнице встретили радушно. Здесь надеялись, что вскоре он заменит старого хирурга Марухно Виктора Саввича, который собирался уходить на пенсию.

При первой встрече Волошко не понравился Виктору Саввичу. Как-то не пришелся по душе: при осмотре больницы отказался заглянуть в хирургическое отделение, заявил, что еще успеет там побывать, зайдя в ординаторскую, не поздоровался с сестрами, вел себя высокомерно по отношению к подчиненным.

Уже позже Марухно пытался отогнать назойливые мысли о Волошко, но так и не смог.

— А, поработаем — увидим. Может, и ошибаюсь, — махнул рукой Виктор Саввич.

Пристроили Волошко на частную квартиру к Бабич Ирине Петровне, пенсионерке, некогда работавшей в больнице няней.

Встретила она Волошко тепло, по-матерински. Жила Ирина Петровна одна в доме из трех комнат. Волошко занял светлую, просторную комнату — светлицу, выходящую окнами на улицу. Договорились: у Бабич он будет не только снимать комнату, но и столоваться.

— Я рада, что ты будешь жить у меня, — прослезилась хозяйка. — Ты напоминаешь моего сыночка Васю… не вернулся с войны. Ироды фашисты сгубили мое дитя…

Тут же достала из комода старый альбом, раскрыла его и показала фото на первой странице.

— Вот он… Никак не могу забыть, — продолжала она. — А это мой муж… Его тоже унесла война.

Показав на другую фотографию, Ирина Петровна заплакала, уткнувшись в платочек.

Каждый вечер, когда Волошко возвращался с работы, она встречала его как родного сына.

— Вася любил яичницу на сале. Я тебе тоже приготовила. Садись поешь.

Волошко ест, а она сядет в стороне, подопрет подбородок руками и смотрит, смотрит, а затем расплачется и уйдет.

Волошко к этому относился безразлично, даже как-то раздраженно.

Ирина Петровна не обижалась, что скажешь, молодо-зелено. Будут свои дети — узнает.

На работе Волошко не перерабатывался. Строго придерживался рабочих часов. Виктор Саввич после смены шел к больным, а Волошко — домой.

Марухно попытался однажды поговорить с ним начистоту. Мол, хирург — не простой врач, не костоправ, а специалист высочайшего класса, от его умения и мастерства зависит жизнь людей.

— Не читайте мне нотаций. Я вполне соображаю, — отмахнулся Волошко.

«Что он за человек? Как его понять?» — часто задумывался Виктор Саввич. В конце концов решил, что молодой хирург не любит свою профессию, и это его до глубины души огорчило и даже напугало. Как можно работать без любви к своему делу? А может, ему это далось просто, без трудностей, и он до конца не прочувствовал свой долг и высокую ответственность как человека и как хирурга?