Наутро, выбрав минуту, когда на палубе не было никого, кроме меня и Менгама, я молча показал ему эту трубку. Он внимательно осмотрел ее и позвал Корсена.

Тот с первого взгляда понял, в чем дело, и ласково положил мне руку на плечо.

— Ты спас мне жизнь, мальчуган. У нас тут не принято осматривать снаряжение водолаза, прежде чем спустить его на дно… И, не укажи ты эти дырки, я бы задохся, как рыба на песке… Как ты заметил, что трубка испорчена?

Я пробормотал:

— Я видел, как ее портили.

— Кто?

— Луарн.

И я рассказал все, в уверенности, что сейчас же разразится буря и Луарн вылетит с «Бешеного» как пушинка.

Но, к моему удивлению, Менгам и Корсен только переглянулись между собой и велели мне молчать об этой истории. Возмущенный, я уже открыл рот, чтобы рассказать и об убийстве слепого, но Менгам сухо оборвал меня на первой же фразе:

— Довольно, мальчуган. Ступай!..

Я вышел удрученный и растерянный, больше, чем когда-либо, и тут же дал себе клятву, что не успокоюсь до тех пор, пока сам, без всякой посторонней помощи, не распутаю все нити этой жуткой тайны, которые тянутся от Менгама к Луарну и сплетают липкую, цепкую паутину, затягивающую в свою сеть всех, кто к этой тайне подойдет.

Следя за Луарном в оба глаза, я заметил, что по вечерам, не сходя с «Бешеного», он подает какие-то таинственные сигналы Марии Наур, стоящей на берегу. После этих сигналов она обыкновенно сейчас же исчезала и появлялась снова лишь поздно ночью, взмахивая электрическим фонариком… Луарн отвечал ей тихим свистом…

Что это были за манипуляции между ними, я не мог догадаться, как ни ломал себе голову… А ломал я ее беспрерывно и беспрерывно находился в состоянии тревоги и беспокойства.

Целые ночи напролет я проводил на палубе «Бешеного» или на берегу, наблюдая за огнями мощного прожектора, скользившими, как чудовищные щупальца, по черной пустыне океана…

До меня доносились только голоса морских птиц да мерный, спокойный и настойчивый рокот волн, разбивавшихся о скалы.

Иногда передо мной внезапно вырастала фигура Менгама. Надвинув шляпу на глаза, горящие как у волка, он молча наблюдал свои владения. Корсен и Прижан, как тени, так же молча стояли за ним. Он протягивал руку и указывал куда-то вдаль, как будто посылая их в то таинственное царство, где был зарыт золотой клад, за обладание которым, кажется, все они уже продали свои души черту.

Изредка до меня долетал тихий разговор. Это Менгам рассказывал своим неотлучным спутникам о том, что погребено на дне великого и грозного океана.

Я слышал обрывки фраз:

— Там разбились «Джонни», «Европеец», «Динора» и «Лиззи Портер»… Они шли в Лондон… А там — «Тангер» — из Ливерпуля… Там — «Три Брата» — из Гавра, вон у тех скал погиб «Принц» — из Глазго, и в течение 1883-1885 годов пошли ко дну: «Голландец», «Аристократ», «Норд», «Палермо» и «Капитан Балль»… Проклятое место!.. А к югу от этих скал наскочили на рифы «Одиссей» и «Веспер»… Они были нагружены испанскими винами… А вот место гибели «Каркасса», «Мартиники», «Ангелюса» и «Роберта Фрай»…

Все большие океанские пароходы… Сколько золота, сколько драгоценностей… А кроме них гибли еще барки, бриги, баркасы, яхты и рыбачьи лодки… Я помню, шестнадцать лодок разбилось в одну ночь у мыса Перн…

Он перечислял их названия, как будто вызывал из бездны океана тени погибших… Он знал их наизусть, точно могильщик своих покойников, и любовно ласкал их голосом и блеском волчьих глаз, алчущих того золота и тех драгоценностей, которые сверкают там, на дне черной пропасти, под черными водами…