В 1913 году на конюшне Флегенхеймера в Бронксе Фил Силверберг дразнит юного Артура Флегенхеймера, помахивая перед его носом отмычками и насмешливо интересуясь: «Ты и в самом деле считаешь себя достаточно взрослым, чтобы в одиночку ограбить дом?» В больнице Ньюарка Голландец сердито требует: «Слушай, Фил, хватит, веселиться так веселиться». Семнадцать представителей иллюминатов растворились в темноте; один с головой козла внезапно вернулся. «Что сталось с остальными шестнадцатью?» – спрашивает Голландец у больничных стен. Кровь из его руки стала подписью на пергаменте. «О, он сделал это. Пожалуйста», – бормочет он. Сержант Конлон ошарашенно смотрит на стенографа Лэнга. Молния казалась темной, а тьма казалась светом. «Оно полностью завладело моим сознанием», – подумал Дрейк, сидя у окна.
«Я сохраню здравый рассудок, – мысленно поклялся Дрейк. – Что это за рок-песня про Христа, которую я вспоминал? „Всего пять дюймов между мной и счастьем“, эта, что ли? Нет, это из „Глубокой глотки“. Белизна кита».
Волны снова закрыли ему обзор: нет, наверное, не та песня. «Я должен его настичь, объединить с ним силы. Нет, черт возьми, это не моя мысль. Это его мысль. Он приближается, на гребне волн. Я должен встать. Я должен встать. Объединить силы».
– Ты прав, Голландец, – сказал Диллинджер. – К черту иллюминатов. К черту Мафию. «Древние Жрецы Единого Мумму» с радостью примут тебя.
Голландец посмотрел в глаза сержанта Конлона и спросил: «Джон, прошу тебя, о, ты покупаешь всю историю? Ты обещал миллион, точно. Выбраться… жаль, что я не знал. Пожалуйста, сделай это быстро. Быстро и яростно. Пожалуйста, быстро и яростно. Пожалуйста, помоги мне выбраться».
«Мне следовало выйти в сорок втором году, когда я впервые узнал о лагерях, – думал Дрейк. – До тех пор я все еще не осознал, что они действительно хотели это сделать. А потом была Хиросима. Почему я остался после Хиросимы? Ведь все было предельно ясно, все было именно так, как писал Лавкрафт: слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль. И уже в тридцать пятом году я знал секрет: если даже в таком тупом быке, как Голландец Шульц, похоронен великий поэт, что же может высвободиться в любом обычном человеке, посмотревшем в глаза старой шлюхи Смерти? Я предал мою страну и мою планету, но хуже того: я предал Роберта Патни Дрейка, гиганта психологии, которого я убил, когда воспользовался этим секретом ради власти, а не ради лечения.
Я видел водопроводчиков, ассенизаторов, бесцветное всецветье атеизма. Я лейтенант Судьбы: я действую по велению духа. Белая, Белая пустота. Глаз Ахава. Пять дюймов от счастья, всегда Закон Пятерок. Ахав заглатывал, заглатывал.
– Вся эта баварская история – дерьмо собачье, – сказал Диллинджер. – С тех пор как в 1888 году Родс встал у руля, там в основном англичане. Им всегда удавалось проникнуть в Министерство юстиции, Госдепартамент и профсоюзы, а также в Министерство финансов. Вот с кем ты сотрудничаешь. И позволь-ка мне рассказать тебе о том, что они планируют сделать с твоим народом, с евреями, в той войне, которую они замышляют.
– Слушай, – перебил его Голландец. – Капоне всадил бы в меня пулю, если бы узнал, что я вообще с тобой разговариваю, Джон.
– Ты боишься Капоне? Он устроил так, чтобы возле «Биографа» в меня всадили пулю федералы, а я, как видишь, по-прежнему жив и здоров.
– Я не боюсь ни Капоне, ни Лепке, ни Малдонадо, ни… – Глаза Голландца вернулись в больничную палату. «Я тертый калач, – с тревогой сказал он сержанту Конлону. – Винифред. Министерство юстиции. Я получил это из самого министерства». Он испытал острую боль, пронзительную, как наслаждение. «Сэр, прошу вас, хватит!» – Нужно было объяснить про де Молэ и Вейсгаупта. «Послушайте, – хрипел он, – последний Рыцарь. Я не хочу кричать». Было совсем тяжело, боль пульсировала в каждой клетке. «Я не знаю, сэр. Честно, не знаю. Я пошел в туалет. Когда я зашел в сортир, парень вышел на меня. Если бы мы захотели разорвать Круг. Нет, пожалуйста. У меня есть месяц. Ну, давайте, иллюминаты, добейте меня». Как же трудно все это объяснять! «У меня не было с ним ничего и он был ковбоем в один из семи дней. Ewige! Борьба…
Ни дела, ни лежбища, ни друзей. Ничего. Вроде то, что нужно». Боль была не только от пули; они работали над его сознанием, пытаясь закрыть ему рот, чтобы он не сказал слишком много. Он увидел козлиную голову. «Пусть он сначала тебе покорится, а уж потом докучает, – крикнул он. – Эти англичане еще те типы, не знаю, кто лучше, они или мы». Так много надо сказать, и так мало времени осталось. Он подумал о Фрэнси, жене. «О, сэр, дайте девочке крышу». Иллюминатская формула для призыва Ллойгора: хотя бы это он успел рассказать. «Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким. Вы слышите меня?» Они должны понять, как высоко это поднялось, во всем мире. «Я это слышал, это слышал окружной суд, возможно, даже Верховный суд. Это расплата. Прошу вас, придержите дружков Китайца и Командира Гитлера». Эрида, Великая Матерь, – единственная альтернатива власти иллюминатов; надо успеть им это рассказать. «Мама это лучший выбор. Не дайте Сатане тянуть вас слишком быстро».
– Он слишком много болтает, – сказал тот, который был с козлиной головой, Винифред из Вашингтона. – Усильте боль.
– Грязные крысы настроились! – закричал Голландец.
– Держите себя в руках, – мягко сказал сержант Конлон.
– Но я умираю, – объяснил Голландец. Неужели они ничего не поняли?
Дрейк встретился с Винифредом в 1947 году на коктейле в Вашингтоне, сразу после того, как Акт Национальной Безопасности был принят Сенатом.
– Ну что? – спросил Винифред. – У вас еще есть какие-нибудь сомнения?
– Никаких, – ответил Дрейк. – Все мои свободные деньги сейчас инвестированы в оборонную промышленность.
– Там их и держите, – улыбнулся Винифред, – и станете богаче, чем могли предположить в самых смелых фантазиях. Сейчас мы планируем заставить Конгресс одобрить выделение одного триллиона долларов из бюджета на подготовку к войне до 1967 года.
Дрейк быстро все понял и тихо спросил:
– Собираетесь найти еще врага, кроме России?
– Понаблюдайте за Китаем, – спокойно отозвался Винифред. На этот раз любопытство Дрейка превзошло его жадность; он спросил:
– Вы что же, действительно держите его в Пентагоне?
– Вы хотели бы встретиться с ним лицом к лицу? – ответил вопросом Винифред с легкой насмешкой в голосе.
– Нет, благодарю, – равнодушно сказал Дрейк. – Я читал Германа Раушнинга. Я помню слова Гитлера о Сверхчеловеке: «Он жив, среди нас. Я его встречал. Он неустрашим и ужасен. Я его боялся». Это вполне удовлетворяет мое любопытство.
– Гитлер, – ответил Винифред, уже не скрывая насмешку, – видел его в более человеческой форме. С тех пор он… прогрессировал.
«Сегодня, – думал Дрейк, когда раскаты грома становились все громче и безумнее, – я увижу его, или одного из них. Наверное, я мог бы выбрать самоубийство получше?» Вопрос был бессмысленным; Юнг с его законом противоположностей был во всем прав. Это знал даже Фрейд: любой садист в конце концов становится мазохистом.
Повинуясь порыву, Дрейк поднялся и взял с ночного столика эпохи Тюдоров блокнот и ручку. При свете молний за окном он начал быстро писать:
Чего я боюсь? Разве я не копил силы и не готовился к этому рандеву с раннего детства, когда в полтора года запустил в маму бутылочкой?
И потом, оно в кровном со мной родстве. Мы оба живем на крови, разве нет? Пусть даже я нахожусь в более выгодном положении, поскольку беру не саму кровь, а кровавые деньги?
Всякий раз, когда оно меня находит, происходит сдвиг измерений. Принн был прав, когда в «De Vermis Mysteriis» писал, что они живут в ином пространстве-времени. Именно это имел в виду Альхазред, когда писал: «Их рука сжимает твое горло, но ты их не видишь. Они появляются неожиданно и остаются невидимыми, перемещаясь не в тех пространствах, которые мы знаем, а между ними».
