– Ладно, – сказала Дрейк. – За фасадом «Золотой Зари», и ОТО, и Общества «Вриль» скрывается тайная группа истинных Посвященных. Есть немецкая ветвь «Золотой Зари», и Гитлер был ее членом. Вы хотите, чтобы я понял, что святые таинства Зла и существ из Атлантиды нельзя воспринимать слишком упрощенно, считая их народными сказками. Верно?

– «Золотая Заря» была основана немкой, продолжавшей традицию, которая сотни лет существовала в Баварии. Что касается этих сил или существ из Туле, они существуют не так, как кирпичи или бифштексы. Физик, манипулируя фантастическими электронами – которые, смею вам напомнить, попадают из одного места в другое, не проходя через какое бы то ни было промежуточное пространство, словно это фея или призрак, – предъявляет реальное явление, воспринимаемое чувствами. Вот так же манипулируя существами или силами из Туле, определенные люди способны вызывать эффекты, которые тоже можно увидеть и ощутить.

– Что собой представляла «Золотая Заря»? – увлеченно спросил Дрейк. – Как она появилась?

– Она появилась очень давно, задолго до средневековья. Современную организацию основал в 1776 году человек, который ушел из ордена иезуитов, потому что считал себя атеистом, пока его исследования истории Востока не привели к поразительным результатам…

(– Это он! – крикнул Гитлер, – Он пришел за мной! – А потом, как вспоминал Герман Раушнинг, «он скатился в бессвязное бормотание». – Сам босс, – стонал Голландец Шульц. – О мама, мне не довести это дело до конца. Прошу. Давайте, откройте мыльные билеты. Трубочисты. Возьмитесь за меч. Заткнись. У тебя большой рот.)

– У нас есть два возможных варианта, – сообщил адвокат мистера Лепке. – Но один из них бостонский ирландец, вы говорите, что слышали акцент коренного бостонца. Тогда второй человек, возможно, и есть тот, кого вы ищете. Его зовут Роберт Патни Дрейк.

Стоя спиной к дому на Бенефит-стрит, Дрейк видел на другом конце города вершину Сентинеллского холма и старую заброшенную церковь, которая в семидесятые годы девятнадцатого века приютила секту «Звездной Мудрости». Он повернулся лицом ко входу, приподнял старинное дверное кольцо (вспоминая, что и репортер Лиллибридж, и художник Блейк умерли, пытаясь что-то узнать об этой секте) и трижды сильно постучал.

Дверь открыл бледный, сухопарый и изможденный Говард Филипс Лавкрафт.

– Мистер Дрейк? – сердечно спросил он.

– Замечательно, что вы согласились со мной встретиться, – сказал Дрейк.

– Какая ерунда, – ответил Лавкрафт, вводя его в прихожую, обставленную в колониальном стиле. – Я всегда рад встрече с каждым любителем моих скромных рассказов. Их так мало, что я мог бы пригласить всех сюда на обед без особого убытка для продуктовых запасов моей тетушки.

«Возможно, он один из самых важных людей, живущих на Земле, – подумал Дрейк, – и совсем об этом не догадывается».

(– Сегодня утром он сел на поезд и покинул Бостон, – докладывал боевик Малдонадо и Лепке. – Он направлялся в Провиденс, штат Род-Айленд.)

– Конечно, я без колебаний готов это обсуждать, – сказал Лавкрафт, когда они расположились в старинном кабинете, стены которого были заставлены книжными полками, и миссис Гэмхилл принесла им чай. – Что бы ни ощущал ваш друг из Цюриха, я был и навсегда останусь неисправимым материалистом.

– Но вы были в контакте с этими людьми?

– О, безусловно, и какие же они нелепые, все эти люди! Все началось с того, что я опубликовал рассказ «Дагон», в… дайте-ка вспомнить, в 1919 году. Я читал Библию, и описание морского бога филистимлян, Дагона, заставило меня вспомнить легенды о морском змее и изображения динозавров, воссозданные палеонтологами. И тогда я начал фантазировать: предположим, Дагон был реальностью – не богом, а просто долгоживущим существом, состоявшим в отдаленном родстве с огромными ископаемыми ящерами. Я написал простой рассказ, желая развлечь тех, кто любит читать о потусторонних силах и готических ужасах. Представьте мое удивление, когда со мной начали связываться различные оккультные группы, спрашивая, к какой группе я принадлежу и на чьей я стороне. Они ужасно разозлились, когда я предельно четко заявил, что не верю в такую ерунду.

– Но тогда зачем, – спросил в недоумении Дрейк, – вы узнавали все больше и больше об этих тайных оккультных учениях и вводили их в последующие рассказы?

– Я художник, – сказал Лавкрафт, – боюсь, довольно посредственный художник, и не убеждайте меня в обратном. Среди всех добродетелей я больше всего ценю честность. Мне бы хотелось верить в сверхъестественные миры, в мир социальной справедливости и в мою гениальность. Но здравый смысл велит смотреть фактам в лицо: мир состоит из слепой материи, порочные и жестокие всегда третировали и будут третировать слабых и невинных, а моя возможность создать в небольшом художественном пространстве жуткий мир, привлекательный для весьма ограниченной и весьма специфической читательской аудитории, почти микроскопична. Однако мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Поэтому, пусть и в консервативной форме, я поддерживаю некоторые законодательные инициативы, которые могут улучшить социальные условия жизни бедноты, и хотя мой писательский дар более чем скромен, я стремлюсь повысить уровень моей жалкой прозы. Вампиры, привидения и оборотни себя изжили; они вызывают больше хихиканья, чем страха. Таким образом, когда после публикации «Дагона» я начал изучать древнее знание, то решил вводить его в мои рассказы. Вы даже не представляете, сколько часов я потратил в Мискатонике на чтение старых томов, пробираясь сквозь тонны макулатуры – Альхазреда, Леви и фон Юнцта, которые, вы же понимаете, были клиническими случаями, – чтобы выискать действительно неизвестные фантазии, которые могли вызвать у моих читателей неподдельный шок, и заставить их по-настоящему содрогнуться.

– И вы ни разу не получали угроз от какой-нибудь из оккультных групп за то, что в открытую писали в своих рассказах о Йог-Сототе или Ктулху?

– Только когда я написал о Хали, – ответил Лавкрафт с насмешливой улыбкой. – Нашлась добрая душа, которая напомнила, что произошло с Бирсом, когда он начал писать на эту тему слишком откровенно. Однако это было дружеское предупреждение, а вовсе не угроза. Мистер Дрейк, вы ведь банкир и бизнесмен. Разумеется, вы не воспринимаете все это всерьез?

– Позвольте мне ответить вопросом на вопрос, – осторожно произнес Дрейк. – Почему вы, решив превратить эзотерическое знание в экзотерическое, введя его в ваши рассказы, нигде не упоминаете о Законе Пятерок?

– Не совсем так, – поправил его Лавкрафт. – На самом деле я намекал на него довольно откровенно в рассказе «В горах безумия». Вы его не читали? Это самое длинное и, как мне кажется, самое лучшее мое произведение на сегодняшний день. – Он неожиданно побледнел.

– В «Жизни Чарльза Декстера Уорда», – настаивал Дрейк, – вы цитируете формулу из «Истории магии» Элифаса Леви. Но цитируете не полностью. Почему?

Лавкрафт сделал глоток чая, очевидно, стараясь получше сформулировать ответ. Наконец он сказал:

– Не обязательно верить в Санта-Клауса, чтобы понимать, что в канун Рождества люди будут обмениваться подарками. Не обязательно верить в Йог-Сотота, Пожирателя Душ, чтобы понять, как поведут себя люди, которые в него верят. У меня не было ни малейшего намерения сообщать в моих сочинениях сведения, которыми мог бы воспользоваться пусть даже один психически неуравновешенный читатель, чтобы поставить эксперименты, однозначно заканчивающиеся потерей человеческой жизни.

Дрейк встал.

– Я пришел сюда учиться, – сказал он, – но, судя по всему, мне придется вас учить. Позвольте напомнить вам слова Лао-цзы: «Говорящий не знает, знающий не говорит». Большинство оккультных групп относится к первой категории, и вы совершенно справедливо считаете все их спекуляции абсурдными. Но от тех, кто относится ко второй категории, не так просто отмахнуться. Они оставили вас в покое потому, что ваши рассказы появляются только в журналах, которые кажутся интересными очень незначительному меньшинству. Однако эти же журналы в последнее время публикуют рассказы о ракетах, цепных ядерных реакциях и прочих вещах, которые относятся к величайшим технологическим достижениям. Когда такие фантазии начнут воплощаться в реальности – а это, вероятно, произойдет в течение ближайшего десятилетия, – к журналам, и в том числе к вашим рассказам, возродится более широкий и пристальный интерес. И тогда вы привлечете к себе крайне нежелательное для вас внимание.