— В Астрахани, — говорил Сорочинский, — я ел «шахскую розу». Это арбуз редкой красоты. Он имеет вкус ананаса.

Гальцев покашливал.

Ашмарин посидел еще несколько минут, не двигаясь, прислушиваясь к ноющей боли в боку. Он вспомнил, как они с Горбовским ели арбузы на Венере. С Земли перебросили целый корабль арбузов для планетологической станции. Они ели арбузы, въедаясь в хрустящую мякоть, сок стекал у них по щекам, и потом они стреляли друг в друга скользкими черными семечками.

— Пальчики оближешь, говорю тебе как гастроном!

— Тише, — сказал Гальцев. — Разбудишь Старика.

Ашмарин сел поудобнее, положил подбородок на спинку переднего сиденья и прикрыл глаза. В кабине было тепло и немного душно — металлопласт кабины остывал медленно.

— Значит, тебе не приходилось летать со Стариком? — спросил Сорочинский.

— Нет, — сказал Гальцев.

— Мне его немного жаль. И одновременно я завидую. Он прожил такую жизнь, какую мне никогда не прожить. Да и многим другим. Но все-таки он уже прожил.

— Почему, собственно, прожил? — спросил Гальцев. — Он только перестал летать.

— Птица, которая перестала летать… — Сорочинский замолчал. — Вообще, всем Десантникам теперь конец, — сказал он неожиданно.

— Ерунда, — спокойно сказал Гальцев.

Ашмарин услышал, как Сорочинский завозился на месте.

— Вот оно, — сказал Сорочинский. — Их будут делать сотнями и сбрасывать на неизвестные и опасные миры. И каждое Яйцо построит там город, ракетодром, звездолет. Оно будет разрабатывать шахты и рудники. Будет ловить и изучать твои нематоды. А Десантники будут только собирать информацию и снимать разнообразные пенки.

— Ерунда, — повторил Гальцев. — Город, шахта… А герметический купол на шесть человек?

— Что герметический купол?

— Кто эти шесть человек?

— Все равно, — сказал Сорочинский. — Все равно Десантникам конец. Герметический купол — это только начало. Будут посылать вперед автоматические корабли, которые сбросят Яйца, а тогда, на все готовое, будут приходить люди…

Он принялся рассуждать о перспективах эмбриомеханики, явно цитируя известный доклад Вахлакова. «Об этом теперь много говорят, — подумал Ашмарин. — И все это верно». Когда были испытаны первые планетолеты-автоматы, тоже много говорили о том, что межпланетникам останется только снимать пенки. А когда Акимов и Сермус запустили первую СКИБР — систему кибернетических разведчиков, — Ашмарин даже хотел уйти из Десантников.

Это было двадцать лет назад, и с тех пор ему приходилось не раз прыгать в ад за исковерканными обломками СКИБРов и делать то, что не смогли сделать они. Конечно, и автоматические корабли, и СКИБРы, и эмбриомеханика — все это в огромной степени увеличивает мощь человека, но полностью заменить живой мозг и горячую кровь механизмы не способны. И, наверное, никогда не будут способны.

«Новичок, — подумал Ашмарин про Сорочинского. — И болтлив не в меру».

Когда Гальцев в четвертый раз сказал «ерунда», Ашмарин полез из машины. При виде его Сорочинский замолчал и вскочил. В руках у него была половинка недозрелого арбуза, из нее торчал нож. Гальцев продолжал сидеть, скрестив ноги.

— Хотите арбуза, Федор Семенович? — спросил Сорочинский.

Ашмарин помотал головой и, засунув руки в карманы, стал смотреть на вершину сопки. Красные отблески на полированной поверхности Яйца тускнели на глазах. Быстро темнело. Из тумана вдруг поднялась яркая звезда и медленно поползла по густо-синему небу.

— Спутник Восемь, — сказал Гальцев.

— Нет, — уверенно сказал Сорочинский. — Это Спутник Семнадцать. Или нет — это Спутник-Зеркало.

Ашмарин, который знал, что это Спутник Восемь, стиснул зубы и пошел к сопке. Сорочинский ужасно надоел ему, и надо было осмотреть кинокамеры.

Возвращаясь, он увидел огонь. Неугомонный Сорочинский развел костер и теперь стоял в живописной позе, размахивая руками.

— …цель — это только средство, — услыхал Ашмарин. — Счастье не в самом счастье, но в беге к счастью…

— Я это уже где-то читал, — сказал Пальцев.

«Я тоже, — подумал Ашмарин. — Не приказать ли Сорочинскому лечь спать?» Ашмарин поглядел на часы. Светящиеся стрелки показывали полночь. Было совсем темно.

Яйцо лопнуло в два часа пятьдесят три минуты.

Ночь была безлунная. Ашмарин дремал, сидя у костра, повернувшись к огню правым боком. Рядом клевал носом краснолицый Гальцев, по другую сторону костра Сорочинский читал газету, шелестя страницами. И вот Яйцо лопнуло.

Раздался резкий, пронзительный звук. Затем вершина сопки озарилась оранжевым светом. Ашмарин посмотрел на часы и встал. Вершина сопки довольно четко выделялась на фоне звездного неба. И когда глаза, ослепленные костром, привыкли к темноте, все увидели множество слабых красноватых огоньков, медленно перемещавшихся вокруг того места, где находилось Яйцо.

— Началось! — зловещим шепотом произнес Сорочинский. — Началось! Витя, проснись, началось! — Может быть, ты замолчишь наконец? — быстро сказал Гальцев. Он тоже говорил шепотом.

Из всех троих только Ашмарин знал, что происходило на вершине. Первые десять часов после пробуждения механозародыш настраивался на обстановку.

Абстрактные команды, заложенные в позитронное управление, видоизменялись и исправлялись в соответствии с внешней температурой, составом атмосферы, атмосферным давлением, влажностью и десятками других факторов, определенных рецепторами. Дигестальная система — великолепный «высокочастотный желудок» эмбриомеханической системы — приспосабливалась к переработке лавы и туфа в полимеризованный литопласт, нейтронные аккумуляторы готовились отпускать точные порции энергии для каждого процесса. Когда настройка закончилась, механизм начал развиваться. Все в Яйце, что не понадобилось для развития в данной обстановке, пошло на переделку и укрепление рабочих органов — эффекторов.

Потом дело дошло до оболочки. Оболочка была прорвана, и механозародыш принялся осваивать подножный корм.

Огоньков становилось все больше, они двигались все быстрее. Послышалось жужжание и визгливый скрежет: эффекторы вгрызались в почву и перемалывали в пыль куски туфа. «Пых, пых!» — бесшумно отделились от вершины и поплыли в звездное небо клубы светящегося дыма. Неровный дрожащий отсвет на секунду озарил странные, тяжело ворочающиеся формы, затем все снова скрылось. Скрежет и треск усилились.

— Может, подойдем поближе? — умоляюще сказал Сорочинский.

Ашмарин не ответил. Он вдруг вспомнил, как испытывал первый механозародыш, модель Яйца. Это было несколько лет назад. Тогда он был еще совершенным новичком в эмбриомеханике. В обширном павильоне возле Института вдоль стен разместился механозародыш — восемнадцать ящиков, похожих на несгораемые шкафы — и огромная куча цемента посередине. В куче цемента прятались эффекторная и дигестальная системы. Вахлаков махнул рукой, и кто-то включил рубильник. Они просидели в павильоне до позднего вечера, забыв обо всем на свете.

Куча цемента таяла, и к вечеру из пара и дыма возникли очертания стандартного литопластового домика на три комнаты, с паровым отоплением и автономным электрохозяйством. Он был совершенно такой же, как фабричный, только в ванной остался керамический куб — «желудок» — и сложные сочленения гемомеханических эффекторов. Вахлаков осмотрел домик, тронул ногой эффекторы и сказал:

— Пожалуй, хватит кустарничать. Надо сделать Яйцо.

Вот тогда было впервые произнесено это слово.

Потом было много работы, много удач и очень много неудач. Эмбриомеханические системы «учились» настраивать себяприспосабливаться к резким изменениям обстановки, самовосстанавливаться. Они «учились» безотказно служить человеку в самых сложных и опасных условиях. Они «учились» развиваться в дома, экскаваторы, ракеты, они «учились» не разбиваться при падении с огромной высоты, не выходить из строя в волнах расплавленного металла, не бояться абсолютного нуля. Сотни человек, десятки институтов и лабораторий помогали механозародышу превратиться в то, чем он стал теперь, — в Яйцо.