Зимобор оставался в Ольховне, но каждый день и каждый час ждал вестей. Днем он был полон надежды, но по ночам, слушая, как за маленьким окошком гудит метель, не мог не думать, что испытания той страшной ночи были не по силам девушке. Была такая же метель, был мороз... Она заблудилась, замерзла, погибла...
Все ближайшие поселки уже были обшарены, но ведь в лесу есть еще немало домиков и двориков, где живет одна отколовшаяся от рода семья бортника или охотника или просто какой-нибудь одичавший старик, годами не видевший людей. Она могла попасть в такой дворик, о котором даже в поселках не знают. В округе бытовали рассказы о каких-то странных лесных жилищах, в которые попадают заблудившиеся. Один мужик рассказал, что еще молодым однажды набрел в лесу на избу, где жила старуха с дочерью. Там его хорошо приняли, накормили, уложили спать, а утром он проснулся в траве под елкой, и вокруг — ни следа жилья. Хорошо, что летом было дело.
Искать такие избушки в густом бескрайнем лесу было бессмысленно, оставалось надеяться на удачу. Вечерами Зимобор подолгу смотрел на свою половинку золотого перстня, как-то даже попробовал приложить его к пальцу и убедился, что перстень, даже доведись ему найти вторую половину, уже ему не годится: пальцы четырнадцатилетнего парня, для которого перстень предназначался, были потоньше. Теперь это был просто кусочек золота с солнечными крестиками.
Он сходил в местный храм Рожаниц, стоявший внизу у реки, попросил жрицу погадать, но она только развела руками.
— И рада бы помочь, князь-батюшка, да нету ее! — ответила ему чародейка, возвращая половинку перстня, еще мокрого от воды гадательной чаши. — Не вижу ее ни на земле, ни под землей, ни на этом свете, ни на том.
— Но как же так может быть! — в отчаянии воскликнул Зимобор. — Чтобы совсем нигде!
— Может, княже! — подтвердила другая женщина. — Бывает, если кто на Той Стороне, то отсюда не видишь.
Зимобор ничего не ответил и вернулся на княжий двор, сжимая в кулаке половинку перстня. Младина. Вот существо, способное увести человека от глаз смертных, как когда-то увела его. Но Дивина — ее враг и соперница. Если младшая из Вещих Вил действительно завладела ею, то он не увидит Дивину больше никогда! Он будет виноват в ее гибели. Как он скажет об этом князю Столпомиру, который так надеется вернуть дочь? А если она не вернется, то даже смоленский престол его не утешит.
Дивина не знала, сколько дней прошло — может, сто, а может, два-три, те последние, которые удавалось припомнить. И то с трудом — уж слишком все они были похожи. Было ощущение, что она живет в варежке, которую Лес Праведный скинул с руки, чтобы дать приют маленькой, подобранной в чаще замерзающей зверюшке.
На самом деле она жила в избушке — маленькой избушке на трех пеньках, как на куриных лапках. Снаружи она была не больше тех, которые ставят в лесу для покойников[53] , но если протиснуться в узкую дверку, то внутри она оказывалась гораздо просторнее и годилась для житья тому, кто еще способен шевелиться. Там даже имелась маленькая печка, возле которой грелся большой серый кот.
Делать Дивине было почти нечего. Она вставала до рассвета, варила кашу; потом из лесу выходил медведь с охапкой кое-как наломанных дров, и Дивина выставляла ему на крыльцо большую миску каши — в награду за труды, ради которых косолапому приходилось просыпаться и вылезать в снега из теплой берлоги. Каждый вечер Дивина ставила на крылечко горшок, и утром в нем оказывалось молоко, но только если ночь была лунная. Каждый день на лопаске прялки появлялась новая кудель — как раз на вечер, и Дивина пряла весь остаток дня, разговаривала с котом, но он на все отвечал только «мяу» или «мр-р». Дивина была уверена, что он умеет говорить, просто не хочет.
На первый взгляд, ничто не мешало ей уйти из избушки на ножках, но Дивина даже не хотела пробовать. Принимая от косолапого дрова, она поглядывала на заснеженный лес, стоявший вокруг крепостной стеной, и возвращалась в избушку. Откуда-то она знала, что во всем этом мире нет никого, кроме нее и Леса. А значит, сколько бы ни пройти по нему, все равно останешься с ним наедине.
От порога избушки тянулась только одна тропинка, по которой Дивина отваживалась ходить. В полдень, когда короткий зимний день сверкал и осыпал серебряными искрами белый снег, она брала ведро и шла к роднику. Родник был маленьким, но таким сердитым и уверенным, что даже не подумал ложиться спать до весны и продолжал суетливо перебирать и перебрасывать песчинки в своей ямке. Над ямкой стоял маленький сруб из потемневших бревнышек. Поставив на снег ведерко, Дивина опиралась о край сруба и заглядывала внутрь. Это и была ее единственная возможность выйти из царства вечных снегов. Родничок исправно служил ей окошком в тот мир, который она утратила.
Увидеть в колодце суженого можно только в особые девичьи дни, но в этом колодце Дивина видела своего суженого когда угодно. Каждый раз она видела Ледича — только его, а все, что его окружало там, в далеком мире, было затянуто туманной дымкой. Но его лицо рисовалось очень отчетливо, и оттого тоска ее не проходила. С каждым днем ее любовь и стремление к нему делались все крепче и крепче, как крепчает лед на морозе. Сейчас она любила Ледича гораздо сильнее, чем в тот день, когда накрыла его своим венком и назвалась его невестой. Теперь он означал для нее жизнь среди людей, любовь, свободу, будущее. Только он мог вывести ее обратно на белый свет из этих бесконечных снегов.
И каждый раз, когда она смотрела в колодец, в лицо ей веяло ландышем. Острый, пронзительный, холодный аромат, смешанный с запахом свежего снега, казался угрожающим, тревожным. Он словно бы предупреждал: не тронь, мое! И Дивина уходила назад в избушку на ножках, иногда лишь на полдороге вспомнив о ведре, которое так и стояло возле сруба. А дальше уже темнело, и у нее не было другого занятия, кроме как сидеть при лучине, тянуть бесконечную нитку из кудели и слушать, как в подполе (откуда бы тут взяться подполу, но он был) шуршат и суетятся то ли мыши, то ли кикиморы. Спасибо, хоть не выходили. Каждый день, полный мыслями о Ледиче, был длинным, как год, но эти дни-годы сливались в один, бесконечно повторяющийся день.
