Герберт тоже не спал: все ворочался и вздыхал. Со мной он не сказал ни слова, а рано утром поцеловал меня ледяным поцелуем и уехал. Служанка передала мне, что он пробудет в отсутствии два дня.

В восемь часов утра я узнала от рабочих, проходивших мимо нас, что старик Басклер найден убитым в своем домике в Долине Ада, где он ночевал иногда в тех случаях, когда его ростовщические дела надолго задерживали его в этой местности. Ему раскроили голову ударом топора, «сильным ударом искусного дровосека».

Я едва могла идти, цепляясь за стены, и опять невольно пришла к роковому кабинету. Не знаю, какая работа происходила в моем мозгу, но я чувствовала необходимость увидеть, что там было, за этой дверью. Заметив меня, служанка злобно крикнула мне:

— Оставьте эту дверь в покое! Вы ведь знаете, что барин запретил вам трогать ее. Небось, немного вы узнаете, если и увидите, что там есть!..

И, уходя, она засмеялась жутким смехом злого духа. У меня сделалась сильная лихорадка, и я слегла в постель. Две недели была я больна. Герберт ухаживал за мной с материнской нежностью. Мне казалось теперь, что я просто видела дурной сон, что не было в действительности ничего, случившегося в ту страшную ночь. К тому же, убийца Баск- лера был найден и арестован. Это был бергенский дровосек, из которого старый ростовщик давно уже сосал кровь, и он отомстил ему теперь.

Дровосек этот, по имени Матис Мюллер, продолжал, однако, упорно отрицать свою виновность, но, хотя ни на топоре его, ни на одежде не нашли ни единой капли крови, тем не менее, улики, собранные против него, были настолько сильны, что он не мог избежать наказания.

Смерть Басклера ничуть не изменила нашего материального положения, и Герберт напрасно ждал его завещания. Завещания не оказалось.

К великому моему удивлению, муж мой очень огорчился и, когда я спросила его об этом, он с раздражением ответил:

— Ну, да, конечно! Я очень рассчитывал на его завещание, если хочешь знать.

При этих словах он посмотрел так страшно, что в памяти моей снова воскресло его лицо, каким оно было в ту страшную ночь; и с этой минуты ужасный призрак не покидал меня. Когда в Фрибурге начался процесс Матиса Мюллера, я с жаром набросилась на газеты. Одна фраза адвоката преследовала меня и днем и ночью:

— Пока не будет найден топор, разрубивший голову убитого, и окровавленное платье, бывшее на убийце в момент совершения преступления, до тех пор вы не можете обвинить Матиса Мюллера.

Тем не менее, Матис Мюллер был приговорен, и я должна вам сказать, что известие это странно поразило моего мужа. Всю ночь он бредил Матисом Мюллером. Он пугал меня, и собственные мои мысли тоже пугали меня.

Я хотела узнать! Я чувствовала необходимость узнать! Почему он говорил тогда:

— Все еще не отходит!

Что делал он в ту ночь в таинственном кабинете?

Однажды ночью я встала и ощупью, потихоньку, украла у него ключи и побежала в коридор… В кухне нашла фонарь… и, стуча зубами, подошла к запретной двери… Открыла ее… и тотчас же увидела чемодан… длинный чемодан, который так интриговал меня… Он был заперт… Но я быстро нашла в украденной связке подходящий маленький ключик… подняла крышку и встала на колени, чтобы получше разглядеть…

Крик ужаса вырвался у меня из груди!.. Там было окровавленное платье и слегка заржавленный топор!..

Каким образом, после всего, что я видела, могла я прожить рядом с этим человеком еще несколько недель, до казни несчастного дровосека?

Я боялась, что он убьет меня!..

И как он не заметил моего необычайного настроения? Но дело в том, что сам он, не меньше моего, был занят своими мыслями и страхами. Матис Мюллер не покидал его!

Странное дело! За двое суток до дня казни Мюллера к Герберту сразу вернулось все его спокойствие, холодное спокойствие мраморной статуи! Наконец, вечером он сказал мне:

— Элизабет! Завтра рано утром я уезжаю; у меня есть важное дело в Фрибурге. Может быть, я пробуду в отсутствии дня два. Ты не беспокойся.

Именно в Фрибурге должна была совершиться казнь, и вдруг я подумала, что причиной внезапного успокоения Герберта было принятое им великое решение.

Он хочет сознаться!

Эта мысль настолько утешила меня, что в первый раз после многих, многих ночей, я заснула крепким, спокойным сном. Проснулась я поздно. Муж мой уже уехал.

Наскоро я оделась и, ничего не говоря служанке, побежала в Тоднау, а оттуда поехала в Фрибург. Когда я приехала туда, день уже близился к вечеру; я прямо побежала в суд, и первый человек, которого я увидела входящим в здание суда, был мой муж. Я остановилась, точно кто пригвоздил меня к месту. Герберт не возвращался, и я решила, что, значит, он действительно сознался, и его арестовали.

Тюрьма прилегала к зданию суда, и я, как безумная, ходила около нее. Всю ночь я бродила по улицам Фрибурга, постоянно возвращаясь к этой мрачной тюрьме. Рано утром, на рассвете, я заметила двух людей в черных сюртуках, поднимавшихся по лестнице здания Суда.

Я побежала к ним и сказала, что мне необходимо, как можно скорее, повидать прокурора, так как я имею сделать ему очень важное сообщение по делу об убийстве Басклера.

Один из них как раз оказался прокурором. Он попросил меня следовать за ним и ввел меня в свой кабинет. Я назвала себя и спросила, был ли у неге вчера мой муж. Он ответил мне, что, действительно, он видел его накануне вечером. Я бросилась перед ним на колени и умоляла его сжалиться надо мной и сказать мне, сознался ли мой муж в своем преступлении. Он, видимо, очень удивился, поднял меня и стал расспрашивать.

Я рассказала ему всю свою жизнь так же, как вам сейчас и, наконец, сообщила ему и об ужасном открытии, сделанном мной в таинственном кабинете нашего дома в Тоднау. И в заключение, я поклялась, что никогда бы не допустила казнить невинного, и если мой муж не сознался бы сам, я предала бы его в руки правосудия. Наконец, как великой милости, я попросила у него разрешения повидать моего мужа.

— Вы увидите его, сударыня, — сказал он. — Соблаговолите пойти за мной.

Едва живую, привел он меня в тюрьму; мы шли по каким-то коридорам и, наконец, поднялись на лестницу. Там он поставил меня у маленького окна, за железной решеткой, и покинул меня, советуя вооружиться терпением. Тут были и другие люди, также смотревшие через окошко с решеткой в обширный, мрачный зал.

Я стала смотреть вместе с ними, — точно приросла к железной решетке, и предчувствие ожидавшего ужаса леденило мне кровь. Мало-помалу зал наполнился людьми, и все они хранили зловещее молчание. Среди зала стоял деревянный чурбан и кто-то сзади меня сказал: «Это плаха»!

Стало быть, Мюллер все-таки будет казнен! Холодный пот выступил у меня на висках и я не знаю, как я тут же не потеряла сознания. Вот отворилась дверь и показалась процессия, впереди которой шел осужденный, дрожащий всем телом, с обнаженной шеей. Руки его были связаны сзади, и два человека поддерживали его. Священник прошептал ему что-то на ухо. Матис Мюллер не подавал никаких признаков жизни, как вдруг от стены отделился человек, державшийся до тех пор в тени, человек с голыми руками и с топором на плече.

Он взял осужденного за голову, отстранил державших его людей и, взмахнув топором, нанес ему страшный удар. Голова покатилась. Он поднял ее, запустив руку в волосы, и выпрямился.

Как могла я остаться, до конца присутствовать при этом ужасе? Но глаза мои не могли оторваться от этой кровавой сцены, как будто ожидая увидеть еще что-то…

И я увидела!.. Я увидела, когда человек этот выпрямился и поднял голову, держа в руке свой страшный трофей… Я вскрикнула душераздирающим криком: «Губерт!» И потеряла сознание…