– Погоди, – остановил словоохотливого наемника Мудрец. – Ты мне вот что еще скажи. Не было ли на днях какой заварухи? Не пытались ли вооруженные люди в город прорваться?

– Как же не пытаться? Пытались! – неожиданно радостно воскликнул Лопата.

– И что?

– А ничего! Прорвались! Десяток пехотинцев, вишь ты, мечами посекли, рогатку откинули – и к воротам! А там их будто ждал кто! Впустили за милую душу.

– Вот кошкины дети! – Пустельга стукнула себя кулаком по колену. Рыжик шарахнулся, прижимая уши.

– Да уж! Пока десяток Черняги подоспел, они ужо почитай все за стеной были…

– Эх, раньше не могли! – сокрушенно тряхнул головой Кирсьен, бывший гвардеец. Он старался ехать подальше от Антоло – руки-то их пожать друг другу заставили, но ненависть вот так запросто в побратимство не перейдет. Да и перейдет ли когда-нибудь?

– Ну, не поспели, так уж вышло, – развел руками Лопата. – Одного, вишь ты, из самострела завалили, так по ним со стен бить начали. Тут уж не до жиру, быть бы живу. Отступать пришлось.

– А хоть разглядели тех, что прорывались? – поинтересовался Мудрец. – Сюрко[15] там каких цветов, шлемы, флажки, может…

– Да к чему там сюрко?! – вмешался Кольцо. Видно, парень тоже любил поболтать, но не успевал за старшим товарищем и слова вставить, а потому просто дрожал от желания высказаться. – И без сюрка все ясно, как божий день!

– И что ж тебе ясно? – усмехнулась Пустельга.

– А все! – горячо воскликнул носатый. – Да узнали мы его! Из череповской банды. Пнем его кличут. Вернее, раньше кликали…

– Жалко, что не сам Череп! – возмутился Кир.

– А то не жалко! – не стал спорить Лопата. – Само собой, жалко. Он, вишь ты, был там. Наши его узнали. Ну да он котяра матерый – голыми руками не возьмешь. Ушел.

– А он теперь что, Медренскому служит? – поинтересовался Кольцо.

– Ну да! – кивнул Мудрец. – Вроде как в начальниках стражи у него. Сволочь…

А Кулак так ожег болтунов взглядом, что у них языки попримерзали к зубам. Говорить расхотелось, шутить тоже. Коль командир не в духе, подчиненным тоже помалкивать следует.

Полковой лагерь встретил наемников обычным шумом, суетой и вонью отхожих мест. Антоло поразился – вроде бы не так давно полк осаждает город, а выгребные ямы едва ли не доверху загадить успели. Или вырыли не глубоко? С прохладцей работали солдаты… А куда тогда командиры глядели? Студент поверить не мог, чтобы его бывший сержант – Дыкал – настолько охладел к службе.

Воспоминание о солдатах, которые могут его опознать, заставило парня натянуть кольчужный капюшон на самые брови. Отросшая за время странствий курчавая светлая бородка тоже меняла внешность, но все же излишне полагаться на это не стоило.

Антоло сгорбился, стараясь скрыться от взглядов, которыми, как ему казалось, одаривали его все без исключения пехотинцы, встречавшиеся на пути их маленького отряда.

– Где Ормо? – коротко бросил Кулак.

– Да, вишь ты, – почесал затылок Лопата, – сожрал Коготок чего-то… Теперь брюхом мается.

– И сильно мается?

– О-о… Я тебе прямо скажу, командир, скрутило его не по-детски. Да он вона там под навесом лежит. – Лопата ткнул толстым пальцем в сторону палаток, разбитых чуть в стороне от прочих. – Ты не подумай, командир, он банду не бросил. Хоть мучается, вишь ты, а все-таки…

Он не договорил, махнул рукой.

Кулак молча направил коня к полосатому навесу. Соскочил с коня, бросил повод на руки подбежавшему наемнику, у которого голова была замотана на каматийский манер яркой тряпкой. Остальные спешились у коновязи.

Антоло вертел головой – со всех сторон к ним сбегались вооруженные до зубов усатые и бородатые мужики. Искренние улыбки, восклицания радости, приветствия. Кто-то обхватил Бучилу, заржал, хлопая по спине. Седоватый дядька с дважды сломанным носом легонько стукнул в плечо Почечуя. Чернобородый наемник с розовой «птичкой» шрама над бровью потянул за рукав Мудреца – рассказывай, мол, что да как? – но верзила только отмахнулся.

Кондотьер стремительно нырнул под навес. Пустельга потянула Антоло за рукав:

– Пошли! Нечего маячить…

Под навесом пахло травами. Резкий аромат лекарственных снадобий. Такой же запах стоял в их доме в Да-Вилье, когда умирал прадед – Антоло-старший.

Полосатая ткань пропускала достаточно света, чтобы разглядеть лежащего на походной кровати широкоплечего воина с правой щекой, изуродованной шрамом, который, вне всякого сомнения, оставила когтистая лапа боевого кота. Что там Лопата говорил? Сожрал что-то? Да уж… Краше в гроб кладут – глубоко запавшие глаза обведены черными кругами, губы синюшные, а кожа лица отдает прямо-таки зеленью весенней листвы.

Так вот ты какой, Ормо Коготок.

– Лежи, не вставай! – Кондотьер жестом остановил приподнимающегося на локте помощника. Подошел к лежанке, отстранил ссутулившегося на складном табурете человека в солдатской рубахе. Уселся. – Ну, здравствуй, Ормо.

– Да уж, – страдальчески скривился Коготок. – Чего-чего, а здоровье мне не помешает… – И добавил: – Я рад, что ты вернулся живым, Кулак.

– Я-то вернулся… – тяжело роняя слова, проговорил седобородый. – А вот Мелкий – нет. А еще Легман, Карасик, Брызг, Мигуля, Тычок…

– Война есть война. – Болезнь, изнурившая тело Ормо, не сумела сладить с его твердым духом. – Все мы знаем, на что идем. Вам удалось взять ландграфа?

Кулак покачал головой:

– Нет. Все смерти впустую…

Сгибаясь в три погибели, под навес забрался Мудрец. Выпрямился, упираясь головой в матерчатый потолок, оперся на двуручник. Шумно втянул носом воздух:

– Ого! Чувствуется толковый лекарь! Кто таков?

Солдат, которого кондотьер поднял с табурета, повернулся на звуки голоса Мудреца. Ростом он не намного уступал верзиле-наемнику. Светло-русые волосы, голубые глаза и раздвоенный подбородок. Уроженца Барна легко узнать в любой толпе.

Антоло попытался отвернуться или хотя бы прикрыть лицо ладонью, но округлившиеся глаза барнца ясно сказали – поздно.

Когда-то они учились на одном факультете. Вместе пили пиво и вино, бегали в «Розу Аксамалы», только табальцу больше нравилась рыжая Флана, а его товарищу – золотоволосая Алана. Вместе они загремели в тюрьму после драки с офицерами в борделе, вместе попали в армию. Служили в одном десятке до той самой ночи, когда Антоло освободил от колодок кентавра.

Конечно же, Емсиль – рассудительный и спокойный, мечтающий в совершенстве освоить лекарское дело, никогда не ноющий и не требующий жалости к себе – узнал его. Антоло вздохнул поглубже, как перед прыжком в ледяную воду, и шагнул вперед.

– Ну, здравствуй, Емсиль…

– Здоровее видали, – без всякой приязни отозвался барнец.

– Ты что, не узнал меня? – опешил Антоло. Поймал заинтересованный взгляд Пустельги. Пояснил: – Это свой.

– Да? Уверен? – Глаза воительницы нехорошо сверкнули.

– Свой, свой, – поспешно закивал табалец.

– Тогда поболтайте где-нибудь в сторонке! – Сильные пальцы Пустельги схватили парня чуть повыше локтя. Второй рукой женщина вцепилась в рукав Емсиля, возвышавшегося над ней на целую голову. Протащила их мимо удивленно приподнявшего бровь Ормо и качающего головой Кулака, вытолкнула из-под навеса, но не к толпе обменивающихся новостями наемников, а в противоположную сторону.

Еще раз оценивающе взглянула на солдата. Скрылась.

– Ты чего, Емсиль? – дрожащим от обиды голосом спросил Антоло. – Горбушка обо мне наплел? И ты ему поверил?

– Я? Горбушке? – Барнец говорил словно через силу. – Очень нужно… Кто ж ему поверит?

– Тогда почему? Почему ты злишься на меня?

– Я не злюсь. А что мне с тобой, целоваться, что ли?

– Нет, но… Мы все-таки друзья.

– Сбежал, бросил всех. Только о себе думаешь, а я тебя другом называть должен?

Кровь прилила у Антоло к щекам. Хотелось закричать, затопать ногами, схватить Емсиля за грудки и хорошенько тряхнуть. Разве он думает только о себе? Разве не хотел, чтобы отцовский банкир, фра Борайн, выкупил их всех из тюрьмы? Он и дезертировал лишь потому, что по-другому было никак. Иногда обстоятельства оказываются сильнее и начинают управлять нашими поступками. Приходится поддаваться течению жизни, как пловец, попавший на стремнину, не борется попусту и не тратит драгоценные силы, а отдается речным водам, заботясь лишь об одном – удержаться на поверхности. И тогда, возможно, река выбросит измученного, но живого на отмель… Вот только часто со стороны поступки, диктуемые самосохранением, выглядят как предательство и бесхребетность.