Все трое погружаются в глубокую медитацию. Откуда-то из глубин подсознания возникают звуки – инструментальные и голосовые.

– Смутно смысла я ищу, я понять его хочу… Чего – добра иль зла ты был свершитель… Ты грозный был свершитель… И гол и наг пришел разврат… сердца застыли… и брата продал брат… цари отечество забыли… Добро и зло, все стало тенью. Все было предано презренью. Все, кроме власти.

Без очков читает.

Завел текст за микрофон.

Руки твердо держат бумагу, не дрожат.

– Опять “Бессонница”, но другая. Он уже не ищет смысла, он его уже нашел. Прочитаю, чтобы показать, что он от него в конце концов оставил…

Те несколько человек, которые таки остановились или присели у эстрады, замерли потрясенные, не в силах пошевелиться. Дети из посольской школы преподносят цветы. Спектакль окончен. Тарасов разбирает ударную установку. Александров прячет в косметичку мундштуки, заворачивает в зеленые махровые полотенца колена фагота.

– Ну? Что? Отстрелялись, Андрей Георгич? – говорит Ира, сотрудница фонда Филатова, сопровождающая российскую делегацию.

Пригов Дмитрий Александрович в подобных случаях спрашивал:

– Отговорили?..

Владимир Тарасов – Битову:

– У меня вечер будет, посвященный Хлебникову.

Битов:

– Хлебникову! Небось ничего не читал!..

Едем в такси в Праге, писатель Евгений Попов рассказывает, как дирижер Колобов собирался на юбилей к Виктору Астафьеву в Красноярск – дирижировать местным оркестром. И Колобов спросил, что Виктор Петрович хочет услышать?

Астафьев ответил:

– Я человек немузыкальный, не знаю ничего – наверно, Верди, Калинникова и Шёнберга.

Владимир Тарасов – с переднего сиденья, оживленно:

– А что Шёнберга?

– Ну, брат, ну ты… – замялся Женя.

“Единственное, что я закончил, это курсы барабанщиков, – рассказывал Яков Аким. – Однажды меня делегировали пройти с барабаном по Красной площади. Записывали на демонстрацию в районном Доме пионеров.

Они спросили:

– Ты кто?

Я ответил:

– Я еврей.

– Да нет, мы спрашиваем – горнист или барабанщик?”

“Марина, привет, – написал мне Миша Альперин из Норвегии, последние годы он жил на берегу северного фьорда и преподавал в Норвежской музыкальной академии. – Я сегодня катался на лыжах. Солнце, серебряный снег, у меня улыбка до ушей от блаженства.

Стою в очереди в кафе за чаем и думаю: так хочется поделиться этим кайфом.

С кем бы?

Вдруг приходит на ум – с Мариной Москвиной!

Я так же, как и ты, сегодня хотел расцеловать весь мир…

Вот решил поделиться.

Это тот же хулиган в красных носках…

Все течет…”

На приеме у коллекционеров Доры и Марио Пьерони в Риме Тарасову очень понравился композитор по имени Рикардо. Он стал восхищаться, что Рикардо прямо за столом в разгар общей беседы громко разговаривает по телефону.

– Любой американец счел бы это невежливым, – радовался Володя, – а итальянцы молодцы.

– Следующий кадр, – говорю, – Тарасов на сцене стучит в барабаны, звонит телефон, он откладывает палочки, берет мобильник и долго, нудно решает бытовые вопросы.

Володя:

– А что ты думаешь? Есть такой пианист (назвал его имя), он в Германии играл концерт, а телефон лежал на рояле. Ему кто-то позвонил, он взял трубку и пять минут разговаривал. А в Германии все очень строго. Его импресарио потом спросил: “Кто звонил?” Он ответил. Тот взял его телефон и как швырнет в окно с седьмого этажа!

Мы с Лёней решили посетить Колизей. Толпы туристов плотным кольцом окружили развалины. Тысячи сумасбродов привезли сюда детей. Жара, километровые очереди в кассу.

– Хочешь, можем отстоять очередь и войти, – любезно предложил Лёня.

– Ни за что! Бежим отсюда!

– Что хоть тут происходило? – кричит он мне вслед.

– Да ничего хорошего!.. – я отвечала ему, унося оттуда ноги.

После Колизея туристический задор у меня окончательно угас.

– Тебе-то все равно, твои друзья ничего тут не знают, кроме Колизея, – ворчал Лёня. – А мои искусствоведы будут спрашивать: это видел, это видел? А я – ни музея Барберини, ни Ватикана…

Владимир Тарасов рассказывал, он с кем-то выступал в Якутии – там и зэки были, и коренное население. Саксофонист напился. А в юрте сидел якут с трубкой – и в меховых юбках. Володин товарищ подумал, что это женщина, стал приставать – а тот ему говорит:

– Я сама.

Он опять к нему лезет.

– Я сама!

Потом отложил трубку, как даст ему в глаз.

Оказывается, “Я сама” – значит “Я мужчина”.

– А у вас, Володя, есть дети? – спросила Дора.

– Дочь и сын – математик. Рыжие – все в меня, – отвечает Тарасов. – Сын учится в Вильнюсском университете. Никого в роду математиков, и вдруг такие способности!

– А ваши дети от одной женщины? (The same woman?) – спрашивает Дора.

– Йес, – отвечает он очень серьезно. – Оба от одной женщины. Сэйм вуман.

У фонтана Треви Лёня заявил:

– Ты иди домой и работай, а мы с Тарасовым и Пацюковым пойдем во Дворец мороженого.

– Почему это я – работай, а вы – во Дворец мороженого?

– Ну как? Водку мы не пьем, надо ж нам, мужикам, в Риме оттянуться!

Художник Володя Степанов:

– Сидим в “Челюскинской” во дворике на скамейке с немцем, разговариваем. Вдруг к нам подходит поляк и заявляет: “Вот русский с немцем сидят. Дай-ка я посижу между вами!” Сел, встал и ушел. А немец насупился и говорит: “Что это он – хочет нас разделить и рассорить?”

У Лёни на столе обрывки бумажек:

“9564520

Джульетта”

и

“9417280

Джоконда”.

– Ну, – говорю, – у тебя и телефончики!..

– Нет, ну как же так? – спрашивает Дора у Лёни. – Марина молодец, конечно, что сидит работает, но почему она не приходит к нам на вечера и торжественные приемы?

– Так я возвращаюсь и все ей рассказываю, – отвечает Лёня. – Какие приносили креветки, осьминогов, устриц, рапанов, жареную рыбку, потом смена блюд, пицца, белое вино в кувшинах!.. Мороженое… Она все запишет, живо себе все представит, и ей этого вполне достаточно!..

Художник Алёша Барсуков – мы с ним выступали в Ханты-Мансийске – говорил:

– Приеду в Москву, вставлю себе зуб и буду все время улыбаться, как Марина.

Иртеньев – про карикатуриста Василия Дубова:

– Однажды мы с Васей сидели в ресторане. Собрались уходить, а на тарелке осталась пара пирожных. Вася их взял, скатал в комок, но почувствовал – это не все, нужен заключительный аккорд. Тогда он достал паспорт, положил ком туда и захлопнул.

“Заключительный аккорд” вообще был визитной карточкой Васи Дубова. Однажды, покидая нашу с Лёней Тишковым вечеринку, он надел на голову кастрюлю с остатками тушеного гуся…

Каждый май Люся приходила на день рождения своей 119-й школы (гимназия имени Капцовых) в Леонтьевском переулке. Школьники пели им фронтовые песни, угощали ватрушками с чаем, играли на гармони. Среди почетных выпускников “Капцовки” был и великий педагог Леонид Мильграм.

Люся представила меня ему.

– Какой качественный плод! – заметил Леонид Исидорович. – Но у нее есть один недостаток.

– Какой? – спросила Люся.

– На лбу написана моральная устойчивость, – сказал Мильграм.

– Это она пыль в глаза пускает! – ответила моя мать.