— Что вы сделали с ним? — воскликнул полковник с необычным для него жаром. — И что он вам сказал?

— Простите, — невозмутимо ответил отец Браун, — тут мой рассказ кончается.

— И начинается самое интересное, — пробормотал Паунд. — Его профессиональные приемы я еще понимаю. Но как-то не могу понять ваши.

— Мне пора уходить, — проговорил отец Браун. Вместе они дошли по передней, где увидели свежее веснушчатое лицо герцога Честерского, с веселым видом бежавшего за ними.

— Скорее, скорее, Паунд! — запыхавшись, кричал он. — Скорее идите к нам! Я всюду искал вас. Обед продолжается как ни в чем не бывало, и старый Одли сейчас скажет спич в честь спасенных вилок. Видите ли, мы предполагаем создать новую церемонию, чтобы увековечить это событие. Вы нашли серебро, так что дело за вами. Можете что-нибудь предложить?

— Попробую, — не без сарказма согласился полковник, оглядывая его. — Я предлагаю, чтобы отныне мы носили зеленые фраки вместо черных. Мало ли что может случиться, когда ты одет так же, как лакей.

— Ну, глупости, — сказал герцог, — джентльмен никогда не выглядит лакеем.

— А лакей не может выглядеть джентльменом? — так же беззвучно смеясь, отозвался полковник Паунд. — Ну, в таком случае и ловок же ваш приятель, — сказал он, обращаясь к Брауну, — если он сумел сойти за джентльмена.

Отец Браун наглухо застегнул свое скромное пальто — ночь была холодная и ветреная — и взял в руки свой скромный зонт.

— Да, — сказал он, — должно быть, очень трудно быть джентльменом. Но, знаете ли, я не раз думал, что почти так же трудно быть лакеем.

И, промолвив «добрый вечер», он толкнул тяжелую дверь дворца наслаждений. Золотые врата тотчас же захлопнулись за ним, и он быстро зашагал по мокрым темным улицам в поисках омнибуса.

Летучие звезды

Мое самое красивое преступление, — любил рассказывать Фламбо в годы своей добродетельной старости, — было, по странному стечению обстоятельств, последним. Я совершил его на рождество. Как настоящий артист, я всегда старался, чтобы мое преступление гармонировало с временем и местом, и подыскивал для него, словно для скульптурной группы, подходящий сад или обрыв. Так, например, английских сквайров приятнее всего надувать в длинных комнатах, обшитых дубовыми панелями, а богатых евреев лучше оставлять без гроша среди огней и пышных драпировок кафе «Риш». Если, например, в Англии у меня возникало желание избавить настоятеля собора от бремени земных благ (что не так просто, как кажется), мне хотелось видеть свою жертву в обрамлении зеленых газонов и серых колоколен старинного городка. Точно так же во Франции, изымая некоторую сумму у богатого и жадного крестьянина (что почти невозможно), я испытывал удовлетворение, если видел его негодующую физиономию на фоне серого ряда аккуратно подстриженных тополей или величавых галльских равнин, которые так прекрасно живописал великий Милле[110].

Так вот, моим последним преступлением было рождественское преступление, веселое, уютное английское преступление среднего достатка — преступление в духе Чарльза Диккенса. Я совершил его в одном старинном добротном доме близ Путни, в доме с полукруглым подъездом для экипажей, в доме с конюшней, в доме с поэтическим названием, которое значилось на обоих воротах, в доме с неизменной араукарией в саду… Впрочем, довольно — вы уже, наверное, представляете себе, что это был за дом. Ей-богу, я тогда очень смело и точно воспроизвел диккенсовский стиль. Даже жалко, что в тот же самый вечер я раскаялся».

И Фламбо начинал рассказывать всю эту историю, если можно так выразиться, изнутри, с точки зрения одного из ее героев. Даже с этой точки зрения она казалась по меньшей мере странной. С точки же зрения стороннего наблюдателя она представлялась просто непостижимой, а именно так должен ознакомиться с нею читатель.

Это произошло на второй день рождества. Началом всех событий можно считать тот миг, когда двери дома отворились и молоденькая девушка с куском хлеба в руках вышла в сад, где росла араукария, покормить птиц. У девушки было хорошенькое личико и решительные карие глаза; о фигуре ее судить не представлялось возможным — с ног до головы она была так укутана в коричневый мех, что трудно было сказать, где кончается лохматый воротник и начинаются пушистые волосы. Если б не милое личико, она могла бы сойти за маленького неуклюжего медвежонка.

Приближался вечер, зимнее небо становилось багровым, и рубиновые отсветы на обнаженных клумбах казались призраками увядших роз. С одной стороны к дому примыкала конюшня, с другой — начиналась аллея или, вернее, тоннель из лавровых деревьев, который вел в большой сад. Молодая леди накрошила птицам хлеб (в четвертый или пятый раз за день, потому что его съедала собака) и, чтобы не мешать птичьему пиршеству, пошла по аллее в сад, где мерцали листья вечнозеленых деревьев. Здесь она вскрикнула с изумлением — искренним или притворным, — ибо, подняв глаза, увидела на высоком заборе, словно наездника на коне, какую-то причудливую фигуру в причудливой позе.

— Ой, только не прыгайте, мистер Крук, — воскликнула девушка в тревоге, — здесь очень высоко!

Человек, оседлавший забор, точно крылатого коня, был молод, долговяз и угловат; темные волосы торчали как щетка, а умное и тонкое лицо было бледным и даже как-то не по-английски бескровным. Бледность его особенно подчеркивал красный, вызывающе яркий галстук — единственная явно обдуманная деталь его костюма; быть может, это был символ. Он не внял мольбе девушки и, рискуя переломать себе ноги, спрыгнул на землю с легкостью кузнечика.

— По-моему, судьба готовила меня во взломщики, — спокойно объявил он. — И я, без сомнения, стал бы взломщиком, если бы не жил по соседству с вами. Впрочем, не вижу ничего дурного в этой профессии.

— Как вы можете так говорить? — с укором воскликнула девушка.

— Что ж, — сказал он, — если ты родился по ту сторону стены, самое правильное — просто перескочить через нее.

— Вот уж никогда не знаешь, что вы скажете или сделаете! — сказала она.

— Я и сам частенько не знаю, — ответил мистер Крук. — Во всяком случае, сейчас я с той стороны, где мне и следует находиться.

— А где, по-вашему, вам следует находиться? — с улыбкой спросила девушка.

— Там, где вы, — сказал юноша, по фамилии Крук. Гуляя по лавровой аллее, они услышали троекратный автомобильный гудок: элегантный автомобиль светло-зеленого цвета, словно птица, подлетел к подъезду и остановился, вздрагивая.

— Ого, — сказал молодой человек в красном галстуке, — вот уж кто родился там, где надо! Я не знал, мисс Адамс, что вас посещает столь современный Санта Клаус.

— Это мой крестный отец, сэр Леопольд Фишер. Он всегда приезжает к нам на рождество. — Руби Адамс помолчала и прибавила не слишком пылко: — Он очень добрый.

Журналист Джон Крук был наслышан о крупном дельце из Сити, сэре Леопольде Фишере, и не по его вине крупный делец не был наслышан о нем, неоднократно и весьма непримиримо громившем сэра Леопольда на страницах «Клариона» и «Нового века». Впрочем, сейчас Крук не говорил ни слова и мрачно наблюдал за разгрузкой автомобиля, а это была длительная процедура. Сначала открылась передняя дверца — и из машины вылез высокий проворный шофер в зеленом, затем открылась задняя дверца — и из машины вылез низенький проворный слуга в сером; затем они вдвоем извлекли сэра Леопольда и, взгромоздив его на крыльцо, стали распаковывать, словно ценный, тщательно увязанный узел. Под пледами, которых хватило бы на целый магазин, под шкурами всех лесных зверей и шарфами всех цветов радуги обнаружилось наконец нечто напоминающее человека и оказавшееся довольно приятным, хотя и смахивающим на иностранца стариком с седой козлиной бородкой и сияющей улыбкой, который тут же принялся потирать руки в огромных меховых рукавицах.