Ее власть над ним увеличилась бы, она отомстила бы еще сильнее, если бы сумела довести его до физической близости. Она чувствовала это каким-то древним инстинктом, не имевшим ничего общего с тем, что произошло между ними. Искушение довести дело до этого ударило ей в голову, словно пары доброго бренди, крепкие, соблазнительные.

Нет. Это было слишком опасно, слишком подло.

Но, кто не рискует, тот не выигрывает. И, если ему наплевать на ее честь, почему это должно беспокоить ее?

А как же тогда с ее решимостью сопротивляться ему, с ее замечательным вызовом? Какова гарантия, что она устоит перед его умелым обольщением, что она не откажется от поисков возмездия точно так же, как сейчас, когда ей грозила опасность отказаться от сопротивления?

Что тогда?

Он наклонился и прижался губами к ее губам с бесконечной осторожностью, с беспредельной и обезоруживающей нежностью. Ее губы были прохладными, трепещущими в уголках, они медленно, медленно согревались и набухали. Он легко касался их ртом, поглощенный ощущением их шелковистой гладкости, бездумно радуясь тому, что она не отстранялась. Он скрестил руки у нее за спиной, привлекая ее ближе, так что округлости ее тела прижались к твердой плоскости его груди и бедер, вбирая ее мягкие упругие формы, полностью дополнявшие его угловатость, словно мог овладеть ею сквозь кожные поры. Он почувствовал, как она подняла руки, ощутил трепет ее пальцев, когда она обняла его за шею.

Голова Сирен пылала. Кровь бешено неслась по жилам, лихорадочно билась, вскипая от томления и муки. Прикосновение его языка было дразнящим и в то же время потрясающим, пугающим в предвестии более сокровенного вторжения. Она чувствовала, как исчезают ее оборонительные сооружения перед горячей волной ее собственного желания. Его утонченный поцелуй очаровывал, нежными прикосновениями он отыскивал самые чувствительные уголки ее рта. Он пошевелился, тихо зашелестела одежда, и она почувствовала, как его рука дотронулась до ее груди, охватывая ее, нежно поглаживая моментально отзывавшийся живой холмик. С тихим глубоким вздохом она прильнула к нему.

В этом вздохе было отчаяние. Рене услышал его, и у него сжалось сердце. Его пыл начал угасать. На секунду он с потрясающей ясностью увидел, что он делает и почему, и его охватило отвращение к себе. Его тело напряглось, потом расслабилось. Он постепенно заставил себя оторваться от губ Сирен, отвести руку от ее груди, отстраниться от нее.

Сирен в замешательстве смотрела на него. Она не понимала ни его, ни себя. Единственным выходом для нее были гордость и притворство.

Она отвернулась от него, сверкнув глазами, ее голос охрип от непролитых слез:

— Я буду благодарна тебе, если ты больше не будешь так делать!

— Я бы дал тебе слово, если бы считал, что смогу сдержать его. В настоящее время это, кажется, маловероятно.

— В следующий раз ты об этом пожалеешь.

— Опять же, может быть, и нет. Я должен воспользоваться случаем, правда?

Она снова медленно обернулась к нему лицом, сжав перед собой кулаки.

— Я могу дать тебе слово.

Он тысячу раз идиот. Того, что он мог получить нее, он не хотел; того, что хотел, он получить не ног. Или мог?

— Нет, — сказал он. — Не давай мне слова. Но приготовься уничтожить меня, если ты должна это сделать и если ты сможешь. Будет и следующий раз.

Самокопание — мучительное занятие. Сирен долго сидела, размышляя, после того как Рене оделся и ушел из дома. Она не могла отделаться от мысли, что это не она положила конец их объятиям. Мысль была унизительной, но еще больше ее тревожили запутанные рассуждения, которые позволили ей задуматься о капитуляции. Чем они были вызваны — жаждой мести или сильным влечением, которое Рене вызывал как мужчина?

Теперь она гораздо лучше понимала силу этого влечения. Существуют такие мужчины, которые выделяются в толпе, которые, кажется, привлекают к себе людей, не делая для этого сознательных усилий и не подозревая о своем необыкновенном обаянии.

Но Рене, конечно, прекрасно знал о своей привлекательности. Как ни противно ей было признавать это, она дала ему слишком много оснований понять, как он действует на нее. Единственным утешением было то, что и она, видимо, в какой-то степени притягивала его, а иначе не оказалась бы здесь. Но она, разумеется, вовсе не склонна была гордиться собой по этому поводу. Очевидно, многие женщины в прошлом ненадолго привлекали его. Он был человеком сильных страстей, который привык получать то, что хотел. И потому еще более невероятным казалось то, что он не овладел ею, когда у него была такая возможность.

Возможно ли, чтобы он просто играл ею? Мог ли он находить какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы наблюдать, какую широкую брешь он может пробить в ее обороне? Или он добивался не только физической, но и духовной капитуляции?

Во всяком случае, ему не добиться. Что бы она ни делала, своей душой она не поступится.

Что бы ни делала.

Она обнаружила, что желание может быть оружием. Оружием, которое она может и будет использовать. Да, опасность существует, но пойти на такой риск она могла.

Когда-то — к счастью, ненадолго — она решила, что любит Рене. Что бы она ни испытывала, это чувство умерло вместе с его предательством и вряд ли возродится. Что до того, чтобы отдаться ему физически, она уже однажды проделала это по собственной воле. Не будет большой жертвой сделать это снова, особенно если существует цель. С ее стороны было глупо придавать этому акту такое значение или так его бояться. Действительно, глупо.

Первое платье от мадам Адель было готово к примерке на следующее утро, а доставлено в разгар дня, меньше чем через сутки после того, как было заказано. Это оказалась не повседневная одежда, как можно было ожидать; с истинно французским разумением того, что важнее, мадам сшила сначала один из трех официальных придворных нарядов: вездесущее платье — robe а lа frаnсаisе. Оно подоспело как раз к музыкальному вечеру, который в тот день устраивала мадам Водрей. Мадам Адель и ее помощницы трудились далеко за полночь, чтобы платье было готово вовремя. Портниха задержалась, чтобы помочь Сирен надеть платье, на тот случай, если возникнет необходимость немного подогнать наряд. Она суетилась вокруг Сирен, прилаживая лиф и поправляя спереди на юбке драпировку, потом отошла назад.

— Восхитительно! — воскликнула она, сложив руки. — Никто не поверит, что вы только что не с корабля, прибывшего из Франции. Сначала шелковые чулки и вечерние туфли, а потом, если вы позволите, я поколдую над вашими волосами, и все решат, что вы прибыли прямиком из самого Версаля!

Волосы Сирен были уложены и напудрены, хотя она сомневалась, стоит ли их начесывать, но это, видимо, было необходимо. Когда, наконец, ей позволили взглянуть в зеркало, оставалось только сидеть и разглядывать себя.

Женщина, которую она знала, исчезла, вместо нее появилась незнакомка. Прическа и открытый ворот официального наряда делали ее старше, более изысканной и в то же время легкомысленной. Само платье было сшито из лазурно-голубой парчи, прямоугольный вырез лифа отделан по краю заложенной складками кружевной вставкой, известной под названием tatеz, что весьма лукаво означает «потрогай здесь». Облегающие до локтя рукава были также украшены кружевом и лентами, а верхняя юбка, по бокам крепившаяся над кринолином, спереди открывала нижнюю юбку, выполненную из отделанного лентами кружева, уложенного ярусами.

— Видите? Воплощение моды! — трещала портниха. — Нужно только нанести заячьей лапкой капельку румян, может быть, одну-две мушки и — voila. Сердца будут разбиты, возможно, даже сердце самого мсье Рене Лемонье, а?

— Возможно, — с легкой иронической усмешкой произнесла Сирен.

— Значит, вы разрешаете? — Женщина достала заячью лапку и баночку с румянами.

— Разрешаю.

Они как раз заканчивали с румянами, когда снаружи на лестнице раздались шаги Рене. Портниха прервала свое занятие и заставила Сирен подняться. Отступив на несколько шагов, она ждала с оживленным лицом. Рене открыл дверь и вошел в дом. Послышались тихие голоса — служанка встретила его и взяла у него шляпу. Через минуту он появился в проеме спальни.