— Мадам, — обратился губернатор к жене, — зачем вы пришли сюда? Можете оставить нас.

— Мне кажется, на этом совете подвергается сомнению мое доброе имя. Я хочу защитить его.

— В этом нет необходимости.

— Глаза маркизы сузились.

— Я буду говорить.

Никто больше не посмел возражать ей. Мадам Водрей подождала, пока главный интендант медленно уселся на свое место, бросила быстрый — почти одобрительный — взгляд на Сирен, потом повернулась к Рене.

— Эта молодая женщина сказала правду. Я никогда не давала ни ей, ни ее родственникам денег для торговли с врагами Франции. Я верная подданная моего короля.

Законы, которые его министры со своей ученостью издают в отношении этой колонии, могут не нравиться мне или казаться неразумными, но было бы глупо мне, жене губернатора, пренебрегать ими. Я не глупая женщина.

Мадам Водрей огляделась вокруг, словно ожидая замечаний, чтобы отмести их. Не услышав ни одного, она продолжала:

— Меня во многом обвиняют. Я знаю об этом, но какое мне дело? Если кто-то считает, что влиятельные люди принимают руководство отдаленными колониями, чтобы жить в грязи и управлять ворами, ссыльными и неудачниками только ради славы, то он просто дурак. Находиться у власти — все равно что иметь поместье.

— Нужно быть готовым к большим издержкам, если собираешься правильно вести его. Но, как и поместье, пост окупится для тех, кто вложит в него время и энергию.

— Если бы эта Луизиана не давала нам с мужем сносного дохода, мы могли бы с тем же успехом спокойно остаться в Париже. Любой разумный человек легко поймет это.

— Мадам, — начал Рене.

Я не закончила! Мой муж постоянно занят делами колонии. Должность губернатора — не синекура, уверяю вас. Она отнимает много времени, требует труда и терпения и бесконечного составления докладов тупицам в Париже, которые ожидают, что мы совершим чудеса. Мы должны умножать богатства короны, заботиться о благе жителей колонии, поддерживать мир и сотрудничество с дикарями вокруг, предотвращать вторжения англичан на Востоке и испанцев на Западе, и все это — при минимальных затратах со стороны короля и при постоянном вмешательстве людей, которые никогда в жизни не выезжали из Франции и ничего не знают о здешних условиях. А хотелось бы, чтобы они знали! Поскольку мой муж серьезно занят всем этим, мне остается приглядывать за тем, чтобы не растратить здесь наше собственное состояние безо всякой отдачи. Это исключительно моя забота. Единственная моя связь с запрещенной торговлей заключается в том, что я вкладывала деньги в одно-два предприятия перед последними неприятностями с Англией. С тех пор я, естественно, придерживалась правил военного времени в отношении подобных дел. Вот все, что имею сказать по данному поводу. Рене посмотрел на маркизу открытым взглядом.

— При всем моем уважении, мадам, то, что вы сказали, не является правдой.

Мадам Водрей выпрямилась, ее глаза стали ледяными от гнева.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— Если я не прав, приношу тысячу извинений, но мне удалось подслушать, как ваш агент Туше занимался незаконной торговлей с капитаном Додсвортом на борту «Полумесяца» от вашего имени.

— От моего имени — никогда!

— Боюсь, что так, мадам. А также по поводу гашиша и других подобных вещей.

Мадам Водрей медленно повернулась, ее широкие юбки величественно взметнулись, она искала взглядом Туше и нашла его.

Ты, ничтожество, — сказала она яростно и презрительно. — Как ты посмел действовать без моих указаний? Как ты посмел?

— Но, мадам, — пролепетал Туше с исказившимся от страха лицом, — я думал… то есть, вы говорили… я понял, что любая прибыль будет приветствоваться.

— Но не та, что вредит моему мужу, болван. Не та, которая получена вопреки его строжайшему приказу. Но где же эта прибыль? Я ни гроша от нее не видела! Если ты занялся этим, то на свой страх и риск, ради собственного дохода. Это действительно самый вопиющий случай контрабанды!

— Но, мадам, пожалуйста…

— Контрабанда, — повторила маркиза, обращаясь ко всем присутствующим и с презрением отворачиваясь, — это преступление, за которое я предлагаю предать этого человека суду.

Мадам Водрей отрекалась от своего приспешника. Правда ли Туше превысил данные ему полномочия, как она утверждала? Или им просто пожертвовали, сделали еще одним козлом отпущения? Сирен не могла об этом судить, хотя казалось, что жена губернатора, сделав такое признание по поводу своей погони за деньгами, не имела особых причин отрицать последнюю подробность. Или, может быть, им просто полагалось так думать? Возможно, правда выяснится, когда Туше предстанет перед судом, если это вообще произойдет. Опять же они об этом могут и не узнать.

Туше, видимо, не надеялся на благоприятный исход. Он начал кричать и сыпать проклятиями, когда главный интендант неохотно отдал приказ, и стражники направились к нему. Его испуганный скрипучий голос оглашал зал, когда его схватили и уволокли прочь.

Когда дверь за Туше закрылась и снова воцарилась тишина, жена губернатора коротко поклонилась, потом повернулась и устроилась у стены. Было очевидно, что она не собирается уходить и решительно отвергнет любое подобное предложение. Муж и жена обменялись взглядами, и губернатор склонил голову, отвешивая своей супруге, кажется, самый сухой из поклонов.

— Мы должны поблагодарить мадам Водрей за ее вклад в эти слушания, — сказал Рене вежливо, хотя немного суховато, — и за снисхождение, которое она оказала нам, прийдя сюда. Я полагаю, на данный момент этот вопрос улажен, и мы можем продолжать?

Главный интендант, к которому был обращен последний вопрос, неловко заерзал в кресле, потом кивнул, едва взглянув в сторону Рене.

— Спасибо. — Рене вышел вперед и встал между столом, где сидели члены совета, и заключенными. — Если члены совета позволят, вероятно, настало время мне стать не только обвинителем, но и в некотором роде свидетелем по этому совершенно необычному делу. Вы разрешаете?

— Как вам будет угодно, — ответил губернатор. От других членов не последовало никаких возражений. По взглядам, которыми они обменялись, было ясно, что все они знали об особом положении, которое Рене мог подтвердить, и не желали давать повода отметить, что препятствовали ему в осуществлении его долга.

Сирен, наблюдая за этой немой сценой, задрожала от ужаса. Она и раньше понимала, что Рене может быть опасен, но никогда не ощущала этого с такой силой, как теперь. Сегодня он был одет в элегантный серый бархатный костюм с серебряным галуном. На нем был парик, без которого Сирен совсем недавно видела его так часто, что в нем он казался чужим и незнакомым. Она мимоходом вспомнила о близости, приключениях и веселье, которые она делила с этим человеком, и все это показалось похожим на бесплотный сон.

Рене сцепил руки за спиной и обвел всех оценивающим взглядом.

— Прежде всего, как вы, возможно, хорошо знаете, я был послан сюда, чтобы разобраться с утверждением о неумелом использовании средств и плохом управлении этой колонией, и особенно внимательно — с возможным участием официальных лиц в торговле с англичанами, запрещенной королевским указом. Когда я прибыл в Новый Орлеан, первым моим шагом было выяснить как можно больше о контрабанде — столь распространенном занятии: как она ведется, кем и где, — прежде чем пытаться составить суждение о причастности к ней высокопоставленных лиц. По этой причине я решил установить временное наблюдение за деятельностью какого-нибудь мелкого торговца, подозреваемого в контрабанде. Я выбрал подсудимых как типичных представителей и стал следить за судном, где они жили, за их приходом и уходом. По большей части я нанимал наблюдателей, хотя при случае на протяжении примерно трех месяцев следил за ними сам, чтобы хорошенько освоиться и вникнуть в ситуацию.

Трудно было представить Рене за таким гнусным занятием, и это лишь доказывало, насколько она была доверчива, подумала Сирен. И все-таки он слишком неясно объяснил, почему выбрал для наблюдения Бретонов. Что-то в его словах задело ее, не давало ей покоя, хотя она не могла сообразить, что именно.