Но тучи стрел полетели им навстречу. Стрелы падали, вздымая облачка пыли, далеко еще от копыт передних коней. За той свистящей пылевой дугой они обещали смерть многим из тех, кто летел сейчас к крепости. И смерть эта пришла бы прежде, чем остальные доскакали до стен. А что им там делать, у этих утолщающихся к основанию зубчатых стен без таранов и лестниц, без крюков и огненных смоляных горшков, которыми нападающие забрасывают осажденных?
И велел Улугбек поворотить коней и уходить прочь от коварных, предательских стен.
А начальник Шахрухии топтал ногами раненых и павших своих воинов, рвал бороды невредимых…
Не смогли захватить, дети греха, кафира, который так доверчиво первым въехал в крепость! Разжирели бездельники, стали неповоротливыми, как каплуны. А теперь он ушел и унес с собой ваше, трусливые шакалы, счастье, обещанную вам за него награду унес!
И этих каплунов, этих шакалов, начальник ненавидел сейчас едва ли не больше, чем Улугбека, которого пытался предательски захватить.
Черной точкой вдали был виден уже конь Улугбека. Это уходил от начальника большой сад под Самаркандом, доходная должность и титул ильхана[77]. И как оправдаться перед мирзой Абд-ал-Лятифом, что не смог захватить Улугбека, проворонил?.. А если, сохрани нас аллах, этот кафир опять утвердится в Самарканде?
Но о том даже подумать было страшно…
Сам не знал Улугбек, куда ехал, куда вел за собой людей. Надо было заехать в какой-нибудь кишлак, чтобы отдохнуть, поесть как следует, взять с собой запас воды. А там что? Что потом?
Вокруг лежала ровная степь, впереди темнела полоса щебневой пустыни, в бледном небе вставали голубые и ослепительно белые острые тени далеких гор.
У трех старых раскидистых ив, выросших на излуке мутной стремительной речки, остановились на ночлег. До сумерек было еще далеко, но все измотались уже до предела. Притом некуда было спешить.
Натянули войлочные палатки, поставили охрану, разожгли костры, на которые пошли ветви ив. Но топлива было мало, и костры скоро угасли.
Ночь выдалась холодная. В морозной ее тишине часто слышался шум — то, наверное, шумела река, а может, доносился топот коней. Но охрана тревоги не подавала, и никто не хотел вылезать из тепла.
А рано утром, выйдя из палатки на белую от инея, мерзлую землю, Улугбек узнал, что почти все его нукеры бежали этой ночью из лагеря. Только шесть палаток чернели среди побелевшего поля, только шестьдесят лошадей были привязаны к кольям. Хорошо, что не увели за собой всех лошадей.
Спали укрытые попонами лошади, растения казались вылепленными из паутины. И такая стояла кругом тишина!
Улугбек глубоко вдохнул льдистый, удивительно свежий воздух. Словно к чему-то прислушивался, прищурил глаза и потянул носом. Навязчивый запах исчез. Определенно исчез!
В лагере больше не пахло безнадежностью! И Улугбек осознал, что отныне у него нет армии. Люди, над которыми висела его звезда, ушли, и он предоставлен теперь собственной судьбе.
Он решил ехать в Самарканд, чтобы объясниться там с мятежным сыном мирзой Абд-ал-Лятифом. По пути хотел посетить Баги-Мейдан и собрать своих астрологов, а то как бы не приключилось с ними беды. Уж для них-то он сумеет выговорить свободу и неприкосновенность. А еще, конечно, хотел заглянуть в тот виноградник, в последний раз, верно.
А там что выйдет… Все зависит от того, насколько сумеет он убедить Абд-ал-Лятифа. Пусть мрачный изувер, фанатик, но сын все же. К тому же он доблестный воин. Самолюбие его должно быть удовлетворено победой. Но чего он захочет? Даже в детстве желания его для всех оставались загадкой. Никто не знал, чего хочет на самом деле мрачный и молчаливый принц.
XIII
По мне, исчезни память об амире,
Но только бы остался сам амир.
К чему о мертвом память? Мертв умерший,
Ушел ушедший — так устроен мир.
Во дворце ему отвели специальное помещение, покинуть которое по своей воле он уже не мог. С Абд-ал-Азизом, равно как и с математиками и астрологами, его тоже разлучили, одному только Али-Кушчи дозволялось иногда навещать Улугбека, чтобы сыграть с ним в шахматы. Разговаривать о делах обсерватории, о звездах и ожидающей их всех судьбе было строго запрещено. За этим бдительно следил специально приставленный к Улугбеку мулла, не покидавший его ни днем, ни ночью.
Улугбек несколько раз обращался к мулле с просьбой передать мирзе Абд-ал-Лятифу свое настоятельное желание свидеться, но мулла всякий раз отвечал, что ему приказано никуда не отлучаться из этой комнаты.
А больше послать к Абд-ал-Лятифу было некого. Прислуживали Улугбеку глухонемые слуги, а его Али приводила и уводила стража.
Но однажды утром, в начале святого месяца рамадана, когда мулла предписал Улугбеку пост, а повар строго предписание выполнил, вошел смуглый, суровый сеид в суфийском плаще и, поклонившись низко Улугбеку, сказал:
— Великий султан, сын султана и внук султана Абд-ал-Лятиф Бахадур, правитель Герата, шлет вам привет и просит вас пожаловать к нему в гости.
Улугбек молча кивнул, гадая про себя, не этот ли сеид с нечистыми белками и есть тот самый калантар, который столь сказочно вознесся при дворе его сына Лятифа?
Когда Улугбек вышел наконец из покоев сына, которые еще недавно были его покоями, был он, может быть, лишь немного бледен, но держал себя, как обычно, спокойно и просто.
Вечером к нему допустили Али, и он сказал своему любимцу, не обращая внимания на муллу:
— Я только что подписал отречение в пользу сына своего, мирзы Абд-ал-Лятифа. Всем вам я выговорил прощение и безопасность. Через три дня все смогут покинуть дворец, чтобы уехать в другие города или остаться здесь. Прощай, мой сокольничий, и простись от меня со всеми. В ближайшие дни отправлюсь в Мекку замаливать грехи. Мне нечем наградить тебя за верную службу. Возьми себе «Зидж», просто на память, и молись за меня. Только не медли с молитвами, они мне помогут на трудном пути, пока священная земля пророка не облегчит мои грехи. Ты понял меня?
— Понял все, государь. В эту же ночь святого для мусульман месяца я начну молить за вас аллаха. — Он пал ниц и поцеловал пыль у ног Улугбека.
Тот поднял его, поцеловал в глаза и тихонько толкнул от себя:
— Ты у меня в груди.
И вспомнил Али тот радостный пир в Баги-Мейдане, когда пел мирза под рокот дутара:
И плача, покинул он своего повелителя. В ту же ночь Али-Кушчи бежал из дворца. И в ту же ночь в дворцовой мечети в полном составе собрался священный совет. Все главные муллы Самарканда, Герата и Бухары сошлись на совете, мударрисы святых медресе, улемы и шейхи. Председательствовал гостивший в Самарканде Ходжа Ахрар — святой шейх братства накшбендиев. По левую руку от него сидел всевластный сеид нового властителя Мавераннахра, великого амира гератского Абд-ал-Лятифа. Были там и другие высшие мюриды — накшбендии, приехавшие вместе с Ходжой Ахраром из Ташкента благословить Абд-ал-Лятифа на долгое и счастливое царствование.
Утром было объявлено, что священный совет одобрил решение мирзы Улугбека-Гурагона передать правление законному наследнику — старшему сыну мирзе Абд-ал-Лятифу Бахадуру, а самому совершить священный хадж[78] в Мекку.
При этом мирзе рекомендовалось, дабы не рассеять благочестивого средоточия, не брать с собой никого из тех, кто может отвлечь его суетными разговорами о науках, походах или управлении страной от мыслей о боге и душе.
